Ох, уж эти смены власти… Так в истории всегда при революциях, а для нынешнего века любая смена власти — это чуть ли не революция, когда меняются все сферы жизни общества, пусть и не фундаментально, сохраняя религию и быт, но элиты почти что полностью меняются и даже несмотря на местничество. А народ? Когда люди, вдруг, после смены власти или революции, начинали жить лучше? Да и не может быть все и сразу хорошо, напротив, после смены элит наступает продолжительный период, когда все плохо. Ведь революция уничтожает тех людей, которые уже опытные, которые знают хозяйство, дипломатию, иные важные элементы существования государства. И вот их место занимают обиженные, которые и решили все сменить. Что тогда? Приходят к власти люди без опыта, которые провоцируют упадок во всех сферах жизни. А чуть позже, революция пожирает и этих деятелей, выпуская на первый план прагматиков, уже умудренных опытом, пусть и неудачным. Они частично, или полностью, реставрируют старые порядки.

Смута для России — это затянувшаяся революция в верхах. Одни элиты сменялись иными, другие отсиживались, чтобы проявить себя позже, третьи приспосабливались и жили по принципу «и нашим и вашим». Было изничтожено много людей, другие потеряли возможность проявить себя, кроме как в военных действиях. А, ведь, Борис Годунов создавал государство прежде всего с сильными управленцами. Он старался образовать элиты, способствовал торговли… Ох, уж этот перуанский вулкан… приведший к голоду и к слому системы.

Посмотрим на Матвея Годунова, думаю я, что он был тем человеком, которого незаслуженно его качествам, послали по дальше и тем самым лишились сильного управленца.

— Лука! — выкрикнул я.

— Государь-император! — материализовался мой кризис-менеджер.

— По здорову ли? Нечто снова побледнел, — сказал я, всматриваясь в бледное лицо Луки Мартыновича.

— Терпимо, государь, спаси Христос, — Лука поклонился.

Я тиран. Вижу, что Лука Мартынович еще полностью не выздоровел, но использую его. Но работы слишком много, не время болеть. Да и готовы в Кремле покои для Луки, будем подлечивать под присмотром, ну и задействовать его во всех вопросах не буду, только в тех, где без него пока никак. Но это ему контролировать производства, ему же и подбирать управляющих производствами из толпы боярских приказчиков.

— Давай Каспара Лемана! — повелел я.

Великий мастер, который уже был знаменитостью, имел все: славу, деньги, любые материалы для создания своих шедевров, всего лишился. Его выкрали. Это подло, безусловно, но кто говорит о том, что промышленный шпионаж — это благородное дело. Нет, напротив, это грязно, коварно, порой и слишком жестко. Но это залог роста могущества государства, особенно России, которая, по ряду причин, никак не может, а, если ничего кардинально не менять, так и не сможет, вырваться вперед в своем развитии. И это несмотря на то, что ресурсов у страны много. Потому я и подталкивал Строгоновых, чтобы осваивался Урал. Они могут только догадываться, что на Камне, и за ним, много богатств, я то это знаю наверняка

Похищение Каспара Лемана — это промышленный шпионаж и я дал свое согласие… да что там, прямо указал на то, чтобы таких деятелей похищали, ибо сами они в Россию не поедут. В этом и сложность, что, действительно, высококлассные мастера не захотят что-то менять в жизни, отправляясь на край света, особенно когда об этом «крае» писали всякие гадости такие персонажи, как Герберштейн. Да и у настоящих мастеров чаще всего достаток и уважение общества должно соизмеримо мастерству и не столь важна, где именно работать.

В кабинет зашли двое мужчин. Не сложно было определить кто есть кто. И дело не только в одеждах, когда Леман был одет по немецкой моде, пусть и в изрядно потрепанное платье, а толмач-переводчик — в русский кафтан. Уже по глазам и осанке можно определить людей. Леман был раздавлен, растоптан, смотрел пустым взглядом. Он, это было видно, не верил даже в то, что я изменю его судьбу к лучшему. Может и мастер и прав.

Вот только сегодня утром мне принесли одно из изделий Лемана, которое было с ним, когда началась операция по похищению человека-носителя тайны огранки хрусталя, как и многих иных материалов. Тот хрустальный кубок, сотворенный из цельного куска горного хрусталя завораживал не менее, чем расписные иконы после реставрации Караваджо. Такого изящества я в обоих своих жизнях в руках не держал. Уверен, что подобное может быть и великолепным даром при осуществлении любого посольства. Вот что могло смягчить решения персидского шаха Аббаса! И отпускать такого мастера я не намерен.

— Переведи ему! — обратился я к толмачу, а после подошел к Леману и сказал. — Я понимаю, какую обиду тебе принесли мои люди. Но, ведь это ты и есть Змий искуситель!

Я сказал, а переводчик, вместо того, чтобы перевести слова, стал истово креститься.

— Переводи! — прикрикнул я и немецкая речь полилась.

Немецкому языку эпитет «полилась» явно не подходит, но толмач так лихо стал «шпрехать», что я аж заслушался. На контрасте мнимого переводчика Листова, который гад иезуитский, этот толмач молодец.

— Найн, найн, — отнекивался Леман от того, что он Змий.

Ну хоть оживился и стал проявлять эмоцию, чего, по сути я и добивался отсылкой к греху. Вот что делает с людьми страх перед религией! Даже уже опустошенного человека боязнь перед Богом заставляет испытывать эмоции.

— А кто же ты? Красоту такую делаешь, искушаешь людей! А мы, люди… — тут я хотел сказать «слабые», но не приличествовало государю так себя называть, — Всего лишь люди. Ибо непогрешим токмо Бог. Вот и польстились мои слуги на то, кабы у меня был такой мастер.

— Я никого не искушал. Я лишь делал ту работу, которую умел и за которую зарабатывал достаточно серебра, — перевел мне толмач слова Каспара.

— Ну так и делай дальше! — я улыбнулся.

Аргумент так себе, конечно, особенно после того, как мастера силком приволокли в Россию.

— Государь, он просит отпустить его, но за это все твои заказы он выполнит с прилежанием, но дома, в Дрездене, — перехвалил я в своих мыслях толмача, уже свои интерпретации слов немца мне рассказывает.

— Переводи слово в слово, как он говорит! — потребовал я, и толмач поклонился.

А я сделал вид, что очень сочувствую, прям ну очень, и обратился к мастеру:

— Не могу я тебя отпустить, ну вот никак! Но ты