Однажды все трое решили совершить прогулку по прекрасной округе Ганновера, вдоль реки, в середине которой возвышался небольшой остров, сплошь поросший вишневыми деревьями. Вид этих деревьев, густо усеянных ягодами, так неудержимо манил трех наших побродяг, что они не смогли противиться желанию перебраться на остров и полакомиться прекрасными плодами.

Случилось так, что как раз в это время по реке сплавляли лес и множество плывущих бревен стеснились в узком месте реки, составив таким образом удобный с виду мост для переправы.

Под предводительством Г., который, как видно, поднаторел в исполнении подобных замыслов, они пустились в рискованное предприятие, едва не стоившее им жизни. Из образовавшегося в воде навала они вытащили несколько бревен и перенесли в то место, где расстояние от берега до острова казалось самым коротким. Затем стали сооружать мост: понемногу продвигаясь вперед, кидали перед собой в воду одну лесину за другой. И конечно, этот мост стал под ними разъезжаться и все трое попадали в воду, не пройдя и половины опасного пути. Но, хотя и с риском для жизни, они все же выбрались на остров.

Тут ими овладела жажда грабежа и разорения: каждый набросился на свое деревце и начал с яростью его обдирать.

Они словно брали с бою какую-то крепость – хотели стяжать добычу и получить награду за преодоленную опасность, ими же самими учиненную.

Наевшись до отвала и набив вишнями карманы, носовые и шейные платки, шляпы и все что могли, они в наступивших сумерках пустились в обратный путь по опасному мосту, часть которого уже успела унести река, и, хотя были отягощены добычей, все же благополучно добрались до берега – больше благодаря удаче, чем собственной ловкости и осторожности.

Райзер находил подобные вылазки вполне для себя приемлемыми, так как не усматривал в них воровства, но даже ставил их себе в заслугу – как требующие изрядного мужества набеги на вражескую территорию.

И кто знает, в какие еще отчаянные предприятия пустился бы он под водительством Г., если бы прожил рядом с ним подольше.

Однако по своему характеру этот Г. был скорее ушлым пройдохой, чем добрым малым. В нем достало низости обокрасть своих же товарищей, Райзера и М., – позднее выяснилось, что он стащил несколько книг и других вещей, у них еще остававшихся, и потихоньку их продал.

В общем, Г., с которым Райзер жил в одной комнате, был отпетым мошенником. Он мог по целым дням валяться в постели, измышляя новые и новые каверзы, но о добродетелях и морали говорил как по писаному, отчего Райзер поначалу и возымел к нему такое уважение.

Ибо сам он возвысил добродетель до столь беспримерного идеала, что даже это имя – добродетель – вызывало у него слезы.

Под этим именем, однако, он мыслил нечто столь всеобщее, а само понятие представлялось ему столь туманным, столь неприменимым к отдельным случаям, что ему никак не удавалось исполнить самое искреннее свое желание – сделаться добродетельным, поскольку он не имел представления, с чего следует начать.

Однажды погожим теплым вечером он возвращался с одинокой прогулки домой, и вид природы так размягчил его сердце, что слезы невольно полились у него из глаз и в вечерней тишине он поклялся самому себе отныне ни на шаг не отступать от добродетели! А поскольку решился он твердо, то и почувствовал небесное блаженство, так как ему казалось почти невозможным вновь отступиться от этого окрыляющего решения. С такими мыслями он заснул, а когда утром проснулся, в сердце его зияла все та же пустота – день ему предстоял хмурый и унылый, все его отношения с людьми были навеки порушены, невыносимая докука жизни заступила место вчерашней размягченности чувств, с которой он заснул. Больше всего он хотел теперь избавиться от себя самого – и начал свой путь к добродетели с того, что опустился на пол и расколотил все вишневые косточки, выстроенные в боевом порядке.

Отступиться от этого и прочесть какую-нибудь эклогу из потрепанного Вергилия, еще у него сохранившегося, было бы подлинным шагом к добродетели, но на подобные мелочи – при таком-то героическом настроении – ему размениваться не хотелось.

Пожелай кто-нибудь исследовать представления людей о добродетели, возможно, он убедился бы, что у большинства понятия о ней столь же смутны и запутанны, из чего во всяком случае видно, сколь бесполезно бывает проповедовать добродетель вообще, не разлагая ее на совершенно особые случаи, нередко кажущиеся совсем мелкими и ничтожными.

В то время Райзер и сам удивлялся, как быстро иссякают его внезапные порывы к добродетели, не оставляя по себе никакого следа, но он еще не понимал, что основой добродетели является самоуважение, каковое – в его возрасте – могло опираться лишь на уважение со стороны других людей, без чего прекраснейшее здание его фантазии было обречено на скорое разрушение.

Всякий раз, когда бедственное состояние все же позволяло ему скопить несколько грошей, он тотчас нес их в театр, а когда в середине лета театральная труппа уехала из города, целью его прогулок стал луг за городскими воротами – да и не просто целью, а постоянным пристанищем. Порой он целые дни просиживал там на солнечном припеке или гулял по речному берегу, радуясь, если в эти жаркие полуденные часы ему удавалось избежать встреч с людьми.

И пока он день-деньской предавался здесь своим меланхолическим раздумьям, его воображение незаметно впитывало величественные картины природы, которые лишь через год начали постепенно расти и развиваться в его сознании.

Но и отвращение к жизни достигло в нем крайних пределов. Часто во время своих прогулок он останавливался на берегу Лейне и низко склонялся над ее бушующим потоком, между тем как чудесная потребность дышать боролась в его груди с отчаянием и наконец с ужасающей силой отбрасывала его тело назад.

С окончанием этой части начинаются странствия Антона Райзера, а вместе с ними – подлинный роман его жизни. Здесь содержится правдивое описание некоторых сцен из его отроческих лет, могущее послужить наукой и предостережением всем, кто еще не покинул этот несравненный возраст. И возможно, в нашем описании найдутся небесполезные советы также для учителей и воспитателей, которые – кто знает? – станут более бережно относиться к иным из своих воспитанников, более справедливо и беспристрастно о них судить.

Так прошли три ужасных месяца жизни Антона Райзера, после чего пастор Марквард дал ему знать через третье лицо, что желает вновь принять его к себе в дом при условии подлинного раскаяния и искренней просьбы о прощении.

Это размягчило, наконец, сердце Райзера, так как он уже и сам устал от своего твердокаменного упрямства и нищеты, от того воспоследовавшей. Он сел за стол и написал пастору длинное письмо, в котором с великим ожесточением обвинял себя и описывал как недостойнейшего из всех, на кого льет свой свет солнце, предсказав себе плачевную судьбу – найти когда-нибудь конец, умерев от нужды и бедности в чистом поле под открытым небом.

Словом, письмо его было составлено в превыспреннем тоне и выражало крайнюю степень самоуничижения и самобичевания – и при этом являло собой ханжество чистой воды.