– А и делает отжатие говн моих, Колюшка, делает все как надобно, родименький ты мой!

– После, родной мой папочка, когда сок говн отойдет к вечеру, я раздеваюся, становлюся на колени перед фотографией твоей и из кружки твоей заповедной пью сок говн мамочки моей родной, а мамочка бьет меня по спине палкою твоей…

– А и бью ее палкою твоей, Колюшка, бью со всей моченьки, а она сок говн моих пьет во имя твое, Колюшка, золотенький ты мой!

– И так я каждый третий день пью сок говн мамочки моей родной, пью во имя твое, родной мой папаничка…

– А и пьет она кажный третий день все как надобно, все пьет по-честному, Колюшка ты мой!

– Дорогой папаничка, я пила, пью и буду пить, как ты велел, как ты велел, родной мой…

– А и пила она, Колюшка, пила и будет пить по-честному, родненький ты мой! Во имя твое светлое будет пить сок говн моих, я тебе крест святой кладу.

Старушка перекрестилась и поклонилась. Перекрестилась и дочь.

Некоторое время они молча тряслись и всхлипывали, вытирая слезы мокрыми от дождя руками. Потом дочь, опустив голову, забормотала:

– Спасибо тебе, папаничка, за то, что научил меня завету твоему.

– А и спасибо табе, Колюшка, а и что научил-то ее завету твоему! – подхватила старушка.

– Спасибо тебе, папаничка, за то, что шестилетней кормил меня по третьим дням говнами твоими.

– А и спасибо табе, Колюшка, что и кормил-то ее говнами твоими, кормил!

– Спасибо тебе, папаничка, за то, что поил меня шестилетней соком говн твоих.

– А и спасибо, спасибо, Колюшка, то что поил ты ее соком-то говн своих, что напоил ее!

– Спасибо тебе, папаничка, за то, что бил меня палкою твоей заветной!

– А и спасибо табе, Колюшка, и то что бил ее палкою, ох и бил-то палкою твоей!

– Спасибо тебе, папаничка родной, за то, что научил меня у мамы из жопы сосать по-честному.

– А и спасибо-то спасибо, Колюшка, что научил ты ее у мине из жопы сосать!

– Спасибо тебе, папаничка родной, за то, что зашил мне навек.

– А и спасибо-то табе, Колюшка, что и зашил-то ей навек!

Дочь замолчала и, прикрыв лицо ладонями, стояла и плакала.

Галина Тимофеевна вздохнула и быстро забормотала:

– А вот и сейчас, Колюшка, доченька твоя родная и все-то скажет и какая она. Все-то скажет и расскажет про себя, что она и знает какая она тутова.

Дочь вытерла руками рот и нос и заговорила:

– Я знаю, папаничка, что я свинья ссаная.

– А и знает-то она, что она свинья ссаная! – подхватила мать.

– Я знаю, папаничка, что я гадина навозная!

– А и знает она, Колюшка, что она гадина навозная!

– Я знаю, папаничка, что я рванина блядская.

– А и знает она, Колюшка, что она рванина блядская!

– Я знаю, папаничка мой родной, что я мандавоха подлая!

– А и знает-то она, знает, что она мандавоха-то подлая!

– Я знаю, папаничка, что я потрошина гнойная.

– А и знает она, Колюшка, что она потрошина гнойная!

– Я знаю, папаничка, что я стерва засраная.

– А и знает-то она, что она стерва засраная!

– Я знаю, папаничка, родимый мой, что я жопа рваная!

– А и знает-то она, знает, что она жопа рваная!

– Я знаю, папаничка, что я проблядуха позорная.

– А и знает она, что она и проблядуха-то позорная!

– Я знаю, папаничка мой родненький, что я сволочина хуева!

– А и знает она, Колюшка, что она сволочина хуева!

– Я знаю, папаничка, что я пиздилища гнилая.

– А и знает-то она, ох и знает-то, что она пиздилища гнилая!

– Я знаю, папаничка, что я прошмандовка неебаная!

– А и знает она, Колюшенька, что она и прошмандовка неебаная!

– Я знаю, папаничка, что я сучара распиздатая.

– А и знает она, знает-то, что она сучара распиздатая!

– Я знаю, папаничка, что я хуесоска непросратая.

– А и знает она, Колюшка, что она хуесоска непросратая!

– Я знаю, папаничка, что я поеботина сопливая.

– А и знает она, Колюшка мой, что она и поеботина сопливая!

– Я знаю, папаничка мой, что я пиздопроебка конская.

– А и знает она, знает, что она пиздопроебка конская!

– Я знаю, папаничка, что я проблевотина зеленая!

– А и знает она, что она и проблевотина зеленая!

– Я знаю, папаничка, что я пиздапроушина дурная.

– А и знает она, что она и пиздапроушина дурная!

– Я знаю, папаничка, что я хуедрочка дубовая.

– А и знает она, Колюшка, что она хуедрочка дубовая!

– Я знаю, папаничка, что я залупень свиная!

– А и знает она, знает, что она залупень свиная!

– Я знаю, папаничка, что я колода.

– А и знает она, что она колода!

Дочь замолчала. Лицо ее было бледным и мокрым от слез и дождя. Она стояла неподвижно, опустив голову и сложив руки на животе.

– Оуох… – вздохнула Галина Тимофеевна, взяла два свертка и подошла к звезде.

В этот момент автобус дал гудок.

Галина Тимофеевна обернулась, посмотрела на стоящий у автостанции автобус и, пробормотав «щас, щас», стала быстро разворачивать свертки. В одном из них оказался кусок пожелтевшего сала, величиной с кулак, в другом – какие-то коричневые крошки.

Быстро рассыпав крошки по клумбе, Галина Тимофеевна принялась натирать звезду салом, приговаривая:

– И все как было, и все как есть, и все как будет… и все как было, и все как есть, и все как будет… и все как было, и все как есть, и все как будет…

Автобус снова посигналил.

Старушка повернулась к дочери:

– Что ж ты стоишь, кобыла чертова! Бяги, уедет чай!

Неподвижная дочь вздрогнула, подхватила обе сумки и побежала к автобусу.

Обтерев звезду, Галина Тимофеевна положила сало на клумбу, вытерла руки о юбку и, прихрамывая, побежала к автобусу.

Нестерпимо, отвратительно розовая дверца такси с желтыми кубиками, хлопок, заставивший брезгливо сморщиться, долгое рытье по неприлично глубоким прохладным карманам долгополого английского пальто: Алексис никогда не расплачивался сидя.

– Спасибо, братец.