– Как Стаханов?

Хотел сказать: ты что, дурак? Но кивнул.

Ганса не поймешь: то несет про Локотьскую республику или, как ее, волость, чуть ли не восхваляет предателей. То приходит в восторг от идиотских советских лозунгов. «И что у него в голове?»

Вдруг будто в его собственной голове прояснилось: «Там, в закрытой кабинке, все-таки был кто-то чужой. Я-то не заметил, а Лаврентий Ерусланович знал. Значит, – он сделал вывод, – сам меня найдет».

– Учти, мне во вторник уезжать.

Ганс ступил на поребрик: шел на цыпочках, растопырив руки, – ни дать ни взять канатоходец под куполом цирка, да еще и без страховки.

– Але-оп! – спрыгнул и раскланялся дурашливо. «Клоун».

– По поребрику и дурак может. Ты вон, – мотнул головой, – там пройдись, – еще и подначил, – у нас девчонки, и те не трусят.

Почему-то был уверен, побоится. Девчонки девчонками, а рискованно. Но не успел и глазом моргнуть: Ганс перебежал дорогу, одним прыжком взлетел на высокую гранитную облицовку.

Загородившись ладонью, хотя никакого солнца не было, он следил за тощей долговязой фигурой – беззащитной на фоне медленно-серых волн. Ганс покачнулся, но удержал равновесие. Добрался до поворота к спуску. И наконец спрыгнул. От сердца отлегло.

Перебежав обратно, Ганс ткнул пальцем в кромку тротуара.

– Как ты это назвал?

– Поребрик.

– У нас грят: бордюр.

– А у нас – поребрик, – он повторил упрямо.

– Жесть, да? Поребрик – и капец. Считай, спалился.

– Где? – он не понял, но отчего-то испугался.

– Не где, а как. Типа, советский шпиён. Видимо, он изменился в лице, потому что Ганс хихикнул:

– На крайняк обменяют. На нашего, – похлопал по плечу. – А чо, из тебя бы получился. Такой, как это по-вашему… неприметный.

– Ты-то меня приметил, – он уже успел прийти в себя.

– Ага, – Ганс подтвердил. – Заинтересовался. Как историк.

– Что-что?

– Дак я же сразу просек: типичный представитель советского народа.

– Болтаешь… язык без костей! – он не нашел ничего лучшего, чем можно ответить. Но Ганс пришел в полный восторг:

– Яу! Без костей! – высунул язык, почти дотянувшись до кончика носа. – А так слабо?

– Я что – собака? – вышло грубо. На месте Ганса точно бы обиделся. Но захребетники друг с другом не церемонятся, привыкли по-хамски. – Заметил, колбасу одну ели, без хлеба? – на всякий случай не сказал кто. А вдруг не заметил?

– Дак свобода, – Ганс пожал плечами. – Как хотят, так и жрут.

Он вспомнил членов советской делегации: «Раньше бы не посмели. А теперь…» – уже третий по счету камушек – в копилку грядущих перемен.

Целой ночи не понадобилось. То ли от пережитых треволнений, то ли уж очень торопился получить денежки, всю оговоренную сумму, но диктовал особенно быстро, припоминая все новые и новые факты, которые шли косяком, как рыба на нерест, – Ганс едва поспевал. Без десяти четыре – зачем-то отметил время – его помощник отвалился от машинки: «Ишь, клоп. Насосался моих знаний», – влепив напоследок картинную точку – что твой пианист.

– Про Эбнера не забыл? – Ганс вывернул лист из каретки и помахал, точно остужая разгоряченные буквы. – Сам раскладывай, руки крутит, – потряс расслабленными кистями. – В кабак, грю.

– А это дорого? – он спросил осторожно. Эбнер – черный, куда попало не пригласишь.

– В забегаловку не пойдет… – Ганс будто расслышал. – Вопщем, в триста уложимся. Или… в четыреста пийсят.

– Так много? – даже не понял, что его больше поразило: непомерность объявленной суммы или ее совпадение с содержимым заветного конверта, пришедшего с Родины.

– Жаба душит? – Ганс фыркнул. «Что поделать, – он вздохнул про себя. – Надо так надо». После долгого трудного дня хотелось остаться одному – в тишине, без посторонних. Но Ганс медлил, все не уходил:

– Можа, эта, судьбу узнаем? «Все равно не отстанет». Перетасовал и разложил на столе:

– Давай, тяни.

На этот раз выпала гексаграмма № 2 «Кунь». Исполнение. Ключевые слова: жизнь, множественность, стойкость.

Ганс беззвучно шевелил губами, читая оборотную сторону.

– Тут чо-то про поездку. Для путешествий не самое благоприятное время.

Было заметно, что расстроился.

«Вот и хорошо, теперь уйдет, наконец-то отстанет», – а вместе с ним и этот долгий день, бесконечный, как товарняк, загнанный упорным стахановским трудом в черный тупик ночи. Но Ганс слонялся по комнате, бросая испытующие взгляды, словно напрашивался на разговор, от которого, чуяло его сердце, не отвертеться.

– Ну что, до завтра?.. – вообразив себя машинистом, все-таки попытался загасить огни.

Глаза Ганса то вспыхивали, то гасли, отчаянно семафоря. «Хочет обсудить свой доклад».

– Не понимаю, зачем про эту волость? Ладно бы немцы, но ты…

– Дак это ж правда. Архивы, – семафор больше не мигал: горел ровным упорным светом.

«Дружба дружбой, а правда – врозь», – он вспомнил слова седовласого.

– Да пойми ты наконец. Может, и правда. Но маленькая. А жить надо с большой. – Слова Геннадия Лукича, но сейчас – его собственные, идущие из глубины сердца. – Разве тебе не ясно, – он говорил тихо и твердо, – немцам выгодно нас опорочить, но ты же русский…

– Опорочить? Но… почему?! Эти люди… и Воскобойник, и все другие, они сражались за свободу…

– Да какая разница!

– Ты… серьезно?

– Абсолютно, – как отрезал. – Пусть бы лучше за несвободу: главное – на чьей стороне.

Ганс сидел против горящей лампы, словно не имел права отвернуться. Застыв у оконного проема, он смотрел в беззащитный затылок, точно примериваясь, но все не мог сосредоточиться, сбиваясь на оттопыренные уши, красноватые, просвеченные до хрящей.

Вдруг Ганс обернулся и протянул ему тетрадочный лист, замызганный, сложенный пополам:

– На, прочти. Нет, он еще не понял, скорее почувствовал: что-то страшное, вот сейчас, когда развернет, и… «Господи, нет-нет, не надо» – узнает правду об отце. Которую Ганс нарыл-таки в своих фашистских архивах…

«В сорок третьем. – Точно ангел всплеснул шумными крыльями: на него сошло несказанное облегчение. – Отца еще не призвали».