Так, ради Бога, Афинаида, берись за дело. Благословить квадранты. Обойти комнату орфическим способом, который установил Пифагор: шаг, поворот, наискосок; перейти в другой край и повторить, пока не охватишь все углы. Ритуальное очищение временами чувствуется почти физически. Нет и следа джинна, глухого гудения улья, но он отступил недалеко.

Да катись ко всем чертям, самодовольный кровожадный дух.

Поименовать ветра; вознести благодарность за воду, кровь и жизнь; поклониться богине — и давайте без глупостей по поводу того, что она дева. Исида — мать куда в более традиционном смысле и от секса нос не морщит. Поклониться так, как кланяются женщины, не как напыщенные мужчины, которые растягиваются на полу, чтобы скрыть неискренность: просто вежливый поклон хозяйке дома.

Хозяйке всех домов.

Пять раз позвонить в колокол. Приготовить возлияние и выпить во имя нее. Пригласить ее в свой рот, чтобы попробовать вино. Богиня — часть тебя, часть каждого из нас.

Приветствовать кардинальные изображения, одно за другим, последний — восток. (Я смотрю в глаза собственному портрету. В этот миг я жду потрясения, узнавания, но ничего не происходит. Дальше.)

А теперь — настоящая алхимия. Измельченное золото — знак солнца. Серебро — луна. Толченый жемчуг — знак моря. Вулканический камень — земля и огонь. Слезы — душа. (Понятия не имею, чьи это слезы. Думаю, детские. Аккуратно собрали и запечатали сосуд воском. В основном тексте я не дала точных указаний, но затем, в примечании, предположила, что невинные слезы подойдут лучше всего. Наверное, я просто хотела максимально затруднить процесс сбора материалов, но с тех пор иногда гадала, скольких вполне счастливых детей заставили плакать бородатые ублюдки со своими поисками Святой Истины. Вот еще пригоршня малых бед, за которые я в ответе.) Разогреть над жаровней. Смешать. Металл не расплавлять: мы тут не украшения делаем. Это магия. Трансформация не химическая, она попросту невозможна. Тут требуется уважение к своей дисциплине: искусству невозможного.

Ладно, почти готово. Пахнет ламповым маслом, а не цветами и лесом, как я предсказывала в Свитке. И никакого претворяющего присутствия божества не ощущаю. Мои ноги твердо стоят на полу.

Помните, я говорила, что с Алкагестом есть одно затруднение? Что его невозможно ни в чем хранить? И что я эту проблему решила в Свитке, и что решение стало одним из главных преимуществ, позволивших его продать на рынке чепухи, который гордо именуется академической ученостью? Вот и расплата. Мы достигли ключевой точки, и теперь мне пора опозориться. Хорошо, что никто больше не видит, не станет свидетелем моего неизбежного поражения. Только я и богиня, разумеется. И кардиналы.

В магии орфиков есть доктрина о взаимном влечении душ. Согласно ей, некоторым людям предначертано сойтись — к счастью или к несчастью, — потому что их душам нужно найти друг друга. Миг встречи изменит природу мира — к добру или к худу, — и долг мудрых и посвященных опознавать такие мгновения и готовить участников, чтобы весы жизни кренились к благу, а земля мало-помалу стала райским садом. Для орфиков это влечение — естественная сила, а не метафора: она приближает разорванные части друг к другу, как река неизбежно стремится к морю. Воссоединение разъединенных обломков не остановить. Душа Адеодата разорвана на пять частей, так сказал мне во сне демон. Возможно, они стремятся воссоединиться. Возможно, я делаю именно то, что должна, и этот лживый Чертог родился из необходимости претворить целое.

Истинный Алкагест, как я его описала, творится и извлекается из этих благородных, но земных ингредиентов подобным же образом — по необходимости. Это часть духовного, которая не рождена материей в тигле, но может выйти из их соединения в человеческий мир. Этот ритуал — не молитва, но особого вида геометрия, открывающая врата этой Вселенной, чтобы увидеть то, что лежит вне ее пределов. Ингредиенты — дверь, замок — должны открыть боль человеческой души. (Да-да, я уже крепко напилась к тому моменту, и меня потянуло к Гомеру. Ну и что?) В общем, это просто: держишь свою боль — все горе, все грехи, вину и презрение к себе, свой стыд — в руке над тиглем, и она обратится с мольбой к чистой божественной крови, и кровь эта взойдет к тебе, и там, где она тебя коснется, ты исцелишься и преумножишься. Если хочешь вознести боль за другого, ее нужно закалить и сделать чашей. Единственный сосуд, способный удержать в себе Алкагест, — мука призывающего сердца. Это самопожертвование. Приноровившись, — самоуверенно, как мне теперь кажется, написала я, — сможешь подчинить собственные потребности и послужить чужим.

Очевидно, что я пустилась проповедовать? Вот и я так думала. Но если решить, что Свиток настоящий, все эти слова становятся обычным чародейским откровением.

Я вытягиваю руку и думаю обо всем, от чего мне в жизни становилось холодно и безнадежно. Думаю о том, как отказывалась верить в смерть Адеодата, и о крике, который вырвался у меня, когда я поняла, что Августин вправду меня выгнал, поставил между нами своего Бога. Вспоминаю ледяной взгляд Моники, когда мы познакомились, и как она угощала фруктами всех за столом, кроме меня. Думаю о мелкой, ядовитой мести, о том, что можно рассказать всю правду так, чтобы мое «Воспоминание» стало альтернативой его горькой «Исповеди». Думаю о глупой и приукрашенной проказе со Свитком, о том, что в эту ловушку попалось целое поколение умных людей, и о том, что она могла привести к смерти Сципиона и наверняка породит еще более мрачные заговоры. Думаю обо всех мгновениях, когда я была более мелочной и мелкой, чем привыкла о себе думать: без сострадания проходила мимо нищих на улице, кричала на своего маленького сына, обманывала доверие ради удовольствия посплетничать. Вспоминаю, как завела однажды любовника только потому, что знала, что его хочет другая, и ее боль была мне слаще секса, а потом он женился на другой, она вышла замуж за другого, и оба жили дальше нерадостно. Я безмолвно признаюсь в том, что до смерти боюсь, что потратила свою жизнь впустую, упустила все возможности и что все, чем я стала, исчезнет навсегда с моей смертью. Признаюсь в своем самом ужасном страхе: что нет никакой богини, никакого Бога, никаких дженнаев, никакого посмертия; есть лишь тлен, и в жизни нет никакого смысла. Что я больше никогда не увижу сына, восставшего в новом теле, чтобы вечно играть в нездешних полях.

Я слышу всхлип и понимаю, что плачу.

И — абсурдно — Чертог наполняется светом.

— …И немедленно, — тихо рычит на санитара Нейт.

Свидетель затребовал новый медосмотр после второго случая непроизвольного воспроизведения записи допроса Дианы Хантер. Нейт согласилась из чувства долга, хотя сама думает, что беспокоиться не о чем. Она устала, но готова действовать, и похоже, Табмен оказался прав со своим доморощенным психоанализом: и она сама, и запись стремятся довести это дело до конца как можно скорее. Срочно.

Поэтому инспектор уже теряет терпение. Санитар давно возится с ней: потыкал деревянной палочкой, чтобы проверить реакцию нервных окончаний, заставил помочиться в крошечную и возмутительно неприспособленную для этого бутылочку. Хватит! Это уже гиперопека. Нейт подчеркнуто строго смотрит на него.