– Я не говорю, – улыбнулась Майя. И спросила с любопытством: – И что эта Вика теперь делает? В Англию уехала?

– Да нет. Сын ее дальше в той же школе учится, только теперь уже, конечно, копейки на оплату собирать не приходится: в Англии вопросы наследства решены лет пятьсот назад. А она в Москве живет.

– Почему? – не поняла Майя. – Она ведь тоже наследница, если я правильно поняла.

– Правильно, правильно. Но она замуж вышла. Ой, это вообще что-то невероятное!

– Есть что-то более невероятное, чем сэр Роберт?

– Во всяком случае, невероятное того же порядка. Муж Вичкин оказался директором школы, представляете? Она теперь у него и работает. Он как раз все правильно понимает насчет современной реальности, и она ему помогает оборону держать. А встретила его в Лондоне. Приехала сына навестить, и на вокзале у нее сумку подрезали. Это еще до сэра Роберта было, то есть до того, как она про него вообще узнала. Все украли: кошелек, телефон. Сидит в прострации в сквере на лавочке. И тут проходит мимо этот директор. Он учеников в летнюю школу из Москвы привез. Что с вами, не могу ли помочь, да вот такое дело, да ерунда, займу я вам денег на билет, не стоит переживаний… Слово за слово, и происходит у них любовь. И все это – вокруг одной учительницы Вики. И не все еще при этом ей про себя известно. Да и кому что про себя известно? – пожала плечами Белла. – Может, у нас с вами тоже есть какая-нибудь биографическая связь!

Насчет своей биографической связи с Беллой Майя сомневалась, но приязнь к ней чувствовала безусловную.

– Вас Константин Николаевич ко мне прислал? – спросила она.

– Ага, он, – кивнула Белла. – Сказал, вы в тяжелом состоянии и чтобы я с вами поговорила. Но я вас увидела и про его задание как-то забыла. Честно, честно! – Наверное, она перехватила Майин недоверчивый взгляд. – Вы очень необычная.

– Почему вы решили? – пожала плечами Майя.

– А вот по этому. – Белла кивнула на блокнот с рисунком; он так и лежал, открытый, на подоконнике. – Делаете бессмысленные и довольно гадкие предметы осмысленными и даже красивыми. Мне бы так уметь! Пойдемте, – сказала она. – Можете вернуться к Арсению Владимировичу.

Белла не спросила, хочет ли Майя к нему вернуться, и кем она ему приходится, не спросила тоже. Она была хорошим психологом – Майя успела в этом убедиться.

– Возьмите, – сказала она, протягивая Белле блокнот. – Я вам потом еще что-нибудь нарисую. Не такое случайное.

– А что плохого в случайности?

Когда Белла улыбалась, все ее лицо заливало золотым светом от глаз.

– Ничего плохого, – улыбнулась ей в ответ Майя. – Случайность – великая вещь.

Она в самом деле чувствовала это величие. Не своим только чутьем, но всей той силой, которая создала ее из небытия, слепила из тумана прошлого, из осмысленных и бессмысленных поступков, из чьих-то разочарований и чьих-то неосознанных стремлений – из всего, что составляет ребра жизни, ее бессмертную основу.

Майя стояла перед раздвижными дверями, ожидая, когда они откроются, и чувствовала, и знала, что способна наконец испытывать счастье.

«А я и не была счастлива, – думала Серафима. – Да и не могла быть, наверное. Ни там, в Москве, ни теперь здесь. Так не все ли равно в таком случае, где я нахожусь физически?»

Она говорила себе все это едва ли не вслух, потому что тоска вгрызалась ей в сердце именно что физически – придавливала грудь, стесняла дыхание. Хотя, может быть, это происходило просто оттого, что Серафима не привыкла к такому унылому городскому виду, который открывался за окном библиотеки.

Она не думала, что будет так тосковать о Москве. Но, оказавшись в тысяче километров от нее, затосковала, и очень. Все усиливало в ее душе эту тоску – пронзительная тишина на темной вечерней улице, безлюдье, редкие прохожие…

Прохожие, впрочем, тоски не вызывали. За полгода, которые Серафима жила в Улан-Удэ, она поняла, что никогда прежде не встречала таких простых и открытых людей, как те, которыми была окружена сейчас. У нее не появилось каких-то особенно крепких связей, да и не особенно крепких тоже, но этого она и не ожидала – собственный характер не позволял ей ожидать сколько-нибудь прочных связей с людьми, – и не страдала от одиночества; к нему она привыкла.

Но все-таки люди в Бурят-Монголии удивили ее. Сначала Серафима подумала, что бесхитростностью своей, но вскоре поняла – скорее нетребовательностью. Никто не то что не спрашивал, почему она такая, а не другая, почему странная, от всех отличная, – никому из здешних людей даже в голову не приходило считать, что она должна соответствовать каким-нибудь их представлениям о жизни.

Приимчивыми они ей показались, вот какими; после Москвы это очень бросалось в глаза. Приимчивые, доброжелательные люди.

«Хотя это только видимость, может быть, – подумала Серафима. – Что я вообще знаю о людях? Оказалось, ничего».

С той минуты, когда она подошла к двери Немировского и услышала Таисьины слова: «Мужик есть мужик, обрюхатил – и в сторону!» – перевернулись все ее представления о жизни, о людях и об их чувствах друг к другу.

Да и есть ли они у людей в их повседневной жизни, какие-то чувства? И нужны ли они кому-то вообще? Теперь Серафима этого не понимала.

А в тот вечер она попятилась от двери, наклонилась, сняла туфли – каким-то краем сознания догадалась, что каблуки будут стучать, когда она побежит по коридору, – и бросилась прочь. Из квартиры, из дома – в том смятении и ужасе, который ее охватил, ей хотелось убежать и из жизни тоже.

Но, вероятно, сила жизни в ней все-таки не иссякла. Во всяком случае, в Москва-реку Серафима не бросилась. Правда, только оттого, может, что стоило ей оказаться на улице, как у нее начали подкашиваться ноги и она чуть не упала. Голова кружилась тоже, но это, наверное, из-за острого, очень сильного запаха сирени, зацветшей этой ночью по всей Москве одновременно.

Этот невыносимый запах – почему он всего какой-нибудь час назад, возле Большого театра, казался ей чудесным? – преследовал Серафиму все время, пока она, то и дело останавливаясь, чтобы не упасть, брела по Малой Молчановке к Собачьей площадке.

И у пустого фонтана, превращенного в клумбу, сиренью пахло тоже. Серафима упала на скамейку, закрыла глаза. Как будто бы это могло помочь ей не чувствовать невыносимого запаха.

А он становился все сильнее, сгущался в воздухе вместе с электричеством. Приближалась гроза, в ночной тишине катились по небу раскаты грома.

Она открыла глаза, подняла голову. Небо было покрыто грозовыми облаками, в их разрыве то и дело сверкала яркая звезда, и не было в ее сверкании даже капли того ужаса, который был сейчас у Серафимы в душе.

Она переплела, сжала пальцы. Надо упокоиться. Немедленно. Успокоиться.

«Почему я решила, что его что-то ко мне привязывает? Потому что он ходил со мной в театр? Ну можно ли быть такой дурой! В шестнадцать лет и то было бы стыдно. Сколько лет Таисье, интересно? На вид и шестнадцать можно дать. О чем я думаю, зачем?! Мне нет до нее дела. И… Да, и до него нет дела тоже».