Наступила блаженная тишина.

Пока Марья лежала, дыша часто и загнанно, смаргивая колючие слезы, все такие же неостановимые, как и много лет назад, змеедева намотала новую нить на коклюшки, вплела ее в узор.

Марья знала – больше этих слез не будет. И в последний раз проживала тот жаркий летний день, уже поблекший в памяти, стершийся до неразличимых деталей.

– Кто ты? – тихо прошептала она, даже не пытаясь подняться с пола.

Перестук коклюшек, скрип натянутых нитей.

– Я дочь Полоза. – Шелестящий голос кружевницы вплелся в ее рукоделие еще одним цветом. – Его любимая дочь. Была ею. У меня были волосы – о, какие длинные и тяжелые волосы, самое чистое золото! Отец любил их, любил любоваться ими, любил наматывать на кулак и ощущать их вес. Я всегда была рядом с ним, всегда у его ног. Но однажды я встретила человека – и полюбила его. И чтоб отец не убил его – из ревности, из одной только мысли, что в сердце моем найдется место хоть для кого-то, кроме него, я сбежала. У возлюбленного моего был самый быстрый конь, самый острый меч и самые быстрые псы, но что они против Полоза? Мои косы оказались слишком тяжелы, чтоб конь мчался во весь опор. И тогда я взяла меч возлюбленного и обрезала косы. Отец любил их больше меня – пусть бы и забирал себе. Но он не смог смириться с тем, что я променяла его на смертного.

Ровно, монотонно стучали коклюшки, и Марья видела, как новый, яркий цвет оживляет узор, вдыхает в него силу.

– Он проклял меня, пообещал так или иначе разлучить с возлюбленным. И сдержал слово. Год за годом, десятилетие за десятилетием я не старела и не слабела. Сначала меня покинул мой возлюбленный – лег в землю и не встал больше. Затем дети – расползлись прочь, как от прокаженной. О внуках уж и не знаю. Помню только завет отца – лишь когда сотку кружево такой же длины и красоты, какими когда-то были мои косы, только тогда смогу с милым встретиться и навек с ним остаться. Да только нити должны быть из любви и горя, а мои-то кончились давно, и рисунок пустой выходит.

Она закрепила узелок, поднялась, освобождая проход к дверям.

– Ты можешь идти. – Она смотрела на Марью, и в серых глазах темными искрами блестела жалость. – Но подумай, а надо ли? Впереди мои сестры, и они потребуют больше, гораздо больше.

Марья поднялась, морщась от ноющей боли. Каменные чертоги неуловимо изменились, и это внушало тревогу. Она поспешила воспользоваться любезным дозволением змеедевы и убраться прочь, пока в памяти не всплыло что-нибудь еще более неприятное.

Предупреждение о сестрах она пропустила мимо ушей – и зря.

Следующий зал был огромен: свод его терялся во мраке, а узкие колонны из гладкого шелкового малахита свечами тянулись вверх. У основания каждой стояла жаровня, полная тлеющих огней, щедро источающих тепло и скупо – свет. На полу чередовались синие и зеленые плиты, спиралью закручиваясь к центру зала, где в круге колонн у самой большой жаровни сидела девушка – почти девочка, настолько она была хрупкой и невысокой. Марья, и сама едва ли среднего роста, рядом с нею ощутила себя огромной и неуклюжей.

Девушка вскинула голову, и слабый свет отразился от ее рыжих кудрей, одуванчиком окруживших треугольное личико. Первым делом Марья присмотрелась к ее глазам, но они оказались совсем обычные, человеческие, даже зрачок был круглым.

– Вижу, младшая сестра пропустила тебя, значит, ей по нраву пришелся твой подарок. – У рыжей голос звенел медными колокольчиками, чисто и по-весеннему радостно. – Может, и меня одаришь?

Марья опустилась на пол напротив девушки, поерзала, пытаясь удобнее устроиться на стылых плитах. Здесь, в центральном круге, было холодно, как в склепе, словно большая жаровня тепло не излучала, а отбирала.

– Тебе тоже нужны мои воспоминания? Ну так бери. – Она пожала плечами и протянула рыжей ладонь. Но та только головой качнула:

– Не воспоминания, нет. Поделись со мной огнем.

Ее тонкие пальцы застыли над ладонью Марьи, давая ей шанс одуматься и отдернуть руку, но Марья так и продолжила смотреть на нее и улыбаться. И когда рыжая вцепилась в ладонь Марьи, боль прострелила ее до самого плеча.

На этот раз прошлое не оживало перед глазами, не затягивало немилосердной пучиной на глубину. То, что захлестнуло Марью, уже давно стало повседневным и привычным, и ей не требовалось тянуться куда-то и вспоминать. Все и так было – рядом, под рукой.

Или даже – в руке.

Жар в груди, когда одноклассники перешептывались за спиной и жалели, когда учительницы смотрели грустно и сдували пылинки – как же, бедная Марья, ты же отца похоронила, это же так страшно, когда близкий человек уходит – и так внезапно! Жгучая ненависть, когда Марья поняла, что все они упиваются жалостью и трусливым мелочным счастьем, что у них-то все хорошо. Словно своей потерей Марья им беззаботную жизнь выкупила.

Хотелось кричать: я не хрустальная! Хотелось кричать: и у вас все будет плохо! Хотелось, чтобы им и стало плохо – пусть бы и ее руками. Она действительно была умной девочкой – внимательной, цепкой на детали, слышащей то, что не следовало. И когда ее начинали жалеть, она отвечала – ядом и иглами по самому сокровенному и больному.

И ее оставили в покое – и тогда уже жглось одиночество. Яд копился и копился и начал отравлять ее саму, разъедать, оставлять зудящие язвы. Только и оставалось, что гонять по кругу одни и те же мысли, искать виноватых и не находить, искать тепла и понимания у сестры – и не находить.

А потом была Навь и долгий сон среди льда, и огонь в груди остался последним, что ее грело, не давало уснуть окончательно. Она вцепилась в него, растравила его, оберегла его.

И тогда яд и жар обрели форму, огромную пасть и вечно алчущие глаза.

С громким стоном Марья отшатнулась от рыжей, потрясла ладонью, горевшей так, словно она ее в огонь сунула. Не веря глазам, Марья потерла пальцы, все такие же белые – хоть разум и подсказывал: за сильной болью должны вздуться ожоги и слезть кожа.

Но все было в порядке. Кроме того, что монстр в груди, которого долго-долго баюкала мелодия ледяного терема, сдерживала грань ледяного кристалла, заворочался и зевнул, грозя вот-вот вырваться на свободу.

Марья зажмурилась и обхватила себя за плечи, скорчилась на полу клубочком, пытаясь удержать монстра внутри. Выдавила сквозь стиснутые зубы:

– Почему… почему мне так плохо? Твоя сестра же забрала воспоминание, забрала мою боль!

Тонкая рука, едва теплая, коснулась ее спутанных волос, вытерла испарину со лба. Голос над головой тек грустным перезвоном крохотных колокольцев.

– Боль, разделенная на двоих, становится слабее. Ненависть же, сколько ее ни дели, только прибавляет себе сил.

– А нельзя было из меня какой-то другой огонь забрать?

– А другого в тебе и нет.

Марья медленно выпрямилась, чутко прислушиваясь к ощущениям. Пока красная пелена не застила глаза и не хотелось кинуться в грязную драку или отплевываться гадкими злыми словами, и это было почти сносно. Сосредоточиться и представить ледяную цепь, охватившую шею монстра, – спокойствие и самоконтроль, вина и вечное напоминание о том, до чего потакание чудовищу может довести.