На кладбище, неподалеку от северной стены, рабочие стоят у ямы. Восьмая общая могила? Девятая? Первым Жан-Батиста замечает горняк, укладывающий в костяную кучу тазовую кость, коричневую, как гриб, и забитую землей. Он останавливается и выпрямляется (насколько может выпрямиться шахтер). Лекёр смотрит туда же, куда и горняк, радостно вскрикивает и несется к Жан-Батисту, произнося что-то так быстро и сумбурно, что кажется, будто слова набегают одно на другое. Не слезы ли у него на глазах? Наверное, от дыма. Просто попал дым.

Шахтеры, работающие на поверхности, смотрят на инженера во все глаза. Один из них произносит какое-то слово, уронив его, словно камешек, тем, что внизу. Жан-Батист здоровается со всеми. Ему не составляет труда вспомнить их имена. Агаст, Эвербу, Клое, Пондт, Ян Билоо, Жак Хофт, Луи Сэн, Элей Винтер… Он им рад, удивлен, насколько искренне он рад видеть их снова. Просит продолжать работу. Они продолжают.

– Нам не удалось, – говорит Лекёр Жан-Батисту так, чтобы его больше никто не слышал, – сделать столько, сколько хотелось бы. На этой неделе мы выкопали две могилы… – Он показывает места, где велись работы. – И закончили бы эту, если бы не обрушилась стена. К счастью, у рабочих был перерыв. Я даже боялся, как бы кладбищенская стена тоже не рухнула.

– А ты использовал… деревянные… бревна… бревна, которые держат стены?

– Шахтную крепь? Да вот надеялся, что не понадобится. Все время было довольно сухо. Разумеется, это моя ошибка. Я сожалею.

– Теперь это уже неважно. Можно укрепить стену землей. Засыпать ее по наклонной плоскости и поставить крепь как полагается.

– Да, – соглашается Лекёр, – так будет лучше всего.

– Рабочие уже пообедали?

– Несколько часов назад. Сейчас, по-моему, уже четвертый час.

– Я не сообразил.

– Tempus fugit[15], – весело говорит Лекёр. В уголках его рта белеют еле заметные корочки. Обветренные губы воспалены. – Ты совсем поправился?

– Мне сказали, что у меня крепкий череп, – отвечает Жан-Батист. – А ты?

– Поправился ли я?

– Ты нормально себя чувствуешь?

– О, у меня отменное здоровье. Мы, Лекёры, люди редкой породы, – смеется он. – Полагаю, я мог бы завалить медведя. Будь в том надобность.

– А слона?

– Слона?

– Почему-то пришло в голову. Слона. Не знаю, с чего вдруг. Мы когда-нибудь говорили с тобой о слонах?

– Не припомню…

– Впрочем, неважно.

Почти час Жан-Батист руководит работами, стоя на зимней траве, затем, когда конечности начинают слегка дрожать, он, извинившись, уходит в домик пономаря.

Жанна стоит у стола и, налегая всем телом на нож, нарезает твердую копченую колбасу. Арман устроился на стуле Манетти с нотной книгой в руках – большие кремовые страницы, черные нотные станы, тысячи пляшущих ноток. Он сосредоточенно хмурится, наигрывая пальцами мелодию на собственных коленях. Поднимает взгляд на Жан-Батиста, улыбается.

– Ну и ну, – говорит он. – Ну и ну.

– Вам лучше присесть, – советует Жанна, отложив нож и выдвинув из-под стола табурет.

Жан-Батист тяжело опускается на него, на миг зажмуривает глаза, потом медленно снимает шляпу.

– Вы все еще очень бледны, – говорит она.

– Он и раньше был бледный, – заявляет Арман.

– Вам лучше сейчас посидеть дома, – продолжает Жанна, быстро подходя к очагу, где на кафеле у огня стоит кофейник.

– Дома-то, – говорит Арман, – ему и раскроили голову. Что ж тут удивительного, если он чувствует себя спокойнее на кладбище?

Кофе чуть теплый, а без аромата и вовсе не имеет вкуса, но Жан-Батист залпом выпивает кружку и протягивает, чтобы ему налили еще.

– Твой дедушка? – спрашивает он.

– Отдыхает, – говорит Жанна.

Ее карие глаза смущенно поглядывают в серые глаза инженера. Интересно, о чем она думает. Последнее, что он помнит в связи с ней, в связи со всеми остальными, – это то, как они шли в церковь, где Арман собирался играть на органе. Нападение произошло в ту ночь? Или в следующую? Или на неделю позже?

– Работа по вывариванию наших друзей, извлеченных с того света, – говорит Арман, – совсем уморила старика. Мне и самому муторно делается, стоит только такое вообразить.

– Эта колбаса съедобная? – спрашивает Жан-Батист.

Берет кусочек, кладет его в рот. Свинина и свиное сало твердые, точно монеты.

Арман захлопывает ноты. Повернувшись на стуле, смотрит на инженера – смотрит, как он жует, а потом глотает.

– Неужели я такой интересный? – спрашивает Жан-Батист.

– Интересный? Ты прекрасно знаешь, что ты показался мне интересным в тот же миг, как вошел в церковь. Признаюсь, меня заинтриговал результат, которого добился твой хирург.

– Ты о Гильотене?

– Я о Зигетте Моннар. Похоже, она тебя прикончила.

Вдоль всей раны Жан-Батиста на мгновение натягиваются стежки шва.

– Она намеревалась это сделать, – говорит он.

– Но тебе требовалась какая-то встряска, мой друг. Ты еще не совсем сформировался… Не новый ли на тебе костюм? Ты видела, Жанна? Черный как ночь! Браво! Наконец-то он раскрыл свое истинное лицо доброго кальвиниста, что я всегда и подозревал. Ты знаешь, что его мать принадлежала к этому вероисповеданию?

– Моя мать… – начинает Жан-Батист, обращаясь к каменному полу под ногами, – моя мать…

И замолкает. У него нет желания пикироваться с Арманом, не в том он состоянии. Выпив вторую кружку кофе, он поднимается и идет наверх повидать Манетти. Недолго сидит рядом со спящим стариком, затем, спускаясь по лестнице, вдруг чувствует головокружение и не валится вниз только потому, что успевает схватиться за перила.

– На сегодня с тебя довольно, – говорит Арман, твердой рукой беря его за локоть и выводя из домика. – Кладбище твое, как и прежде. Бедняга Лекёр тут без тебя совсем было запаниковал.

– Мне надо с ним поговорить… – просит Жан-Батист.

– Завтра успеется.

– Я приду утром.

– Не сомневаюсь.

– В рабочем костюме, если его найду.

– Мы будем тебя ждать. А я даже постараюсь не дразнить тебя денек-другой, – улыбается Арман.

– Когда это случилось, – произносит Жан-Батист быстро и тихо, глядя поверх плеча Армана на арки склепов южных галерей, – когда она меня ударила… то есть уже после удара, прошло несколько секунд, прежде чем я потерял всякую чувствительность. Совсем мало времени, но мне хватило. Хотелось… за что-то зацепиться. За какую-то вещь. Понимаешь, я думал, что умираю. Мне было нужно что-то, чтобы с этим справиться.