— Коль нет нужды, так что говорить?

— Скажу тебе следующее, дочка, — завелся Комендант. — Человек потому стал человек, что говорить научился. И стал беседы вести. Не первая сигнальная система, не вторая — высшая! Речь человеческая.

— Когда поговорить хочется, Богу молиться надобно, с Ним беседовать.

Кондрат Иванович покряхтел.

— Так это будет монолог. А хочется, чтобы тебе ответили.

— Когда у самого рот не закрывается, где же глас Божий слушать? Свои-то речи слаще.

Старик встал, застегнулся, по привычке капюшон надел, однако снова сел.

— Любопытно… Выходит, мы Бога не слышим, потому что много говорим?

— Истинно, Кондрат Иванович.

— Да… А я, бывает, иногда сам с собой, если не с кем.

— Немоляка ты, вот и слабнет голова.

— Это для того чтобы говорить не разучиться, — без обиды объяснил он. — Молчание хоть и золото, но нельзя же без речи человеческой, все-таки люди мы…

— Речь дана с Господом разговаривать, се дар Его.

— Как же, по-твоему, между собой общаться?

Вавила грустно отвернулась к окну.

— Позришь, и так все видно.

Кондрат Иванович поерзал на табурете.

— Погоди, погоди… Ты что хочешь сказать? Без вопросов все видишь в человеке?.. Ну-ну. И что ты увидела? Без вопросов?

— Совестно сказать… Не смею.

— Чего-чего? Это что такое у меня на лице, о чем сказать стыдно?

— Совестно.

— Пусть так! И что же ты видишь? — Сказал-то весело, однако рассмеялся настороженно. — Что можно увидеть на лице старого разведчика?

— Непотребно старому человеку о его грехах говорить. Что лишний раз глаза колоть, ежели самому все ведомо?

— Нет уж, скажи!

— Страсти одолевают тебя. — Вавила подняла глаза. — Покоя нет, и оттого тоска смертная. Голову же преклонить, покаяться перед Господом — гордыня не дает. Одержимый ты, Кондрат Иванович.

— Вот как! Занятно… И что же делать прикажешь? По вашему обряду?

— Старики советовали в вериги облачиться и от людей уйти куда-нито. Или очистишься от скверны и человеком возвратишься, или сгинешь, аки зверь/

Он невозмутимо выслушал, хлопнул себя по коленям и встал.

— Ну, благодарю за тепло, за слово доброе, Вавила Иринеевна. Пора мне.

— Не сердись уж на меня, — сказала она в спину. — Сам просил.

Избяную дверь старик прикрыл бережно, а сеночной хлопнул от души, лопату закинул на плечо, как солдат винтовку, и пошел по пробитой траншее, чеканя шаг.

Вавила же проводила его глазами и опечалилась — обидела человека. Те странники, что часто по Тропе бегали и с мирскими жили, обыкновенно учили оседлых, мол, говорить с ними следует как с ребятами малыми. За слово, сказанное от сердца, благодарить принято, а в миру все поперек, только славь, нахваливай да по шерстке гладь; чуть против, чуть по правде, тут и врага наживешь. Истинно дети!

Однако досадовала она недолго, вспомнила, что и впрямь надо подготовиться к встрече Ярия Николаевича. Печь растопила, нашла картошку, капусту квашеную, постные щи приставила варить, а сама от окна к окну и к часам. Время — обед, а нет хозяина! И Кондрат Иванович не идет, чтоб коня запрячь и встретить, должно быть, не отпускает его обида…

Вот уж и щи готовы, и угли дошаяли, пора трубу закрывать, а на тропинке пусто. Тут еще Серка на крылечке заскулил — не выдержала, дубленку накинула и вышла на улицу. Солнце садится за горы, морозец легкий, шаги бы скрипели, чуткому уху за километр слыхать. Пес отчего-то жмется к ногам, а сам уши сторожит на дорогу…

Поболее часа простояла, покуда день не догорел, в избу вернулась грузная от тревоги. Складень поставила, с молитвой остаток свечки зажгла.

— Николай Чудотворный, пути указующий странникам…

И замолчала — шаги на крыльце!

Перекрестилась, встала с достоинством и, даже в окошко не глянув, взялась стол накрывать: нельзя жене показывать, с какой беспокойной страстью ждала возвращения. Коль есть глаза, сам увидит…

Да что это — опять старик на пороге, и не смотрит прямо, как прежде, отводит взор.

— Видно, на обедешный автобус опоздал Юрий Николаевич. Так теперь к ночи жди, последний в двадцать три сорок пять проходит.

А две тарелки со щами уже на столе…

— Садись, Кондрат Иванович, потрапезничаем, — сказала бесстрастно.

— Пожалуй, не откажусь. — Он скинул полушубок. — Глядишь, и тебе веселее будет.

Вавила помолилась мысленно, взяла ложку. Старик делал вид чинности, вроде бы ел со вкусом и не спеша, но видно было, сыт и заталкивает в себя постные щи помимо воли.

— Я телевизор с обеда смотрю, — вспомнил. — Передали, академик этот умер, все в порядке. Как говорил, так и случилось! А катастроф не было ни одной. То каждый день самолеты валятся, а тут хоть бы один упал. Так что…

И осекся. Она же глазом не моргнула, хотя оборвалось сердце.

— Вкусные у тебя щи, — соврал, глядя в сторону. — А я в этом толк знаю.

Дохлебал, облегченно и с удовольствием облизал ложку.

— Ну, чаю я дома напьюсь, вечер длинный. А ты, Вавила Иринеевна, не скучай тут. Если хочешь, телевизор включу. Кино посмотришь или передачу?..

— Мне и так добро.

— И не тоскливо?

— А что же тосковать, коль на мир Божий еще не насмотрелась? — с восторженными глазами произнесла она. — Это старым людям бывает скушно, ничто уж глаз не радует. А я вон гляжу — солнце садится, и по снегу красная дорога от него. Чудо какое! Так бы ступила босыми ножками и пошла, пошла…

Старик присмотрелся, головой покачал. v

— Да ты и впрямь странница. Столько на лыжах пробежать, по тайге, по болотам, и еще ей идти хочется.

— Хочется мне мир посмотреть. Я в книгах читала, есть такая страна Египет. Туда Матушка Богородица с Сыном своим Младенцем от царя Ирода убегала. Мне с тех пор страна сия во сне снится. Будто иду я тем же путем, через пустыню великую, солнышко горячее, земля ровно углями посыпана, подошвы горят. И гляжу, а на песке-то следочки! Маленькие, Христовыми ножками оставленные. Я встану на те следы и молюсь, будто на камне. И меня будто ветром к небу поднимает — эдак хорошо!.. Сон я сей однажды Ярию Николаевичу рассказала, а он говорит, нет более следов Христовых, фарисеи да книжники стадом пробежали и все следы затоптали… Да не поверила я. И так мне хочется сходить в Египет и самой глянуть. Ну как найду?