Когда Дюмон понял, что на Бушеро можно положиться, он счел возможным все рассказать старому другу и привести его к нам. Известие о том, что Луиза находится в надежном укрытии, обрадовало Эмильена, и он передал через возвращавшегося во Франквиль Бушеро длинное письмо господину Костежу, в котором поблагодарил его, но в таких осторожных выражениях, что они никак не могли его скомпрометировать. В том же письме он спрашивал господина Костежу, нельзя ли ему, Эмильену, выбраться из своего убежища и исполнить наконец свое давнее желание, то есть пойти на военную Я службу. Спрашивал он также о том, не могут ли его друзья Я вернуться в монастырь, не претерпев при этом никаких утеснений.

Ответ господина Костежу пришел к нам через неделю — его доставил все тот же достойный Бушеро, проникшийся участием к Эмильену, словно тот был ему родня.

«Мой дорогой мальчик, — писал господин Костежу, — оставайтесь там, где вы есть; скоро вы сможете беспрепятственно выйти из своего убежища и выполнить долг перед родиной. Нам все еще приходится держать людей в узде и страхе, и хотя мы самым тщательным образом очистили революционные трибуналы от недостойных личностей, все же нам никак не добиться, чтобы все наши деятели были честны и разумны. При таком сложном положении ми, конечно, то и дело допускаем роковые ошибки. Пересмотр дела Премеля полностью снял с вас подозрение в преступных делах или замыслах, но у нас так много всяческих хлопот, что мне очень бы не хотелось во второй раз заниматься вашим спасением. Ведь в этом случае меня обязательно сочтут за покровителя вашего семейства. Довольно и того, что моя матушка опекает вашу сестру. Посему оставайтесь покамест невидимкой и не теряйте надежды на то, что в скором времени во Франции утвердится царство справедливости: Робеспьеру и Сен-Жюсту вот-вот удастся сокрушить врагов, и Республика, избавленная от всякой нечисти, станет той, какой должна быть, какой наши вожди хотят видеть ее, — то есть нежной матерью, любовно собирающей вокруг себя своих детей, дарующей им счастье и безопасность. Да, мой юный друг, потерпите еще несколько недель, и вы увидите, как жестоко и сурово будут наказаны предатели, вершившие гнусные преступления и пытавшиеся продать врагам и запятнать наше великое дело. По мере сил и возможностей я уже начал действовать и надеюсь, что помогу очистить нацию от презренных негодяев, подобных Памфилу и Премелю. Тогда спасенная Франция станет царством святого братства».

Затем следовал постскриптум:

«В обоих ваших друзьях никто не подозревает сообщников вашего бегства из тюрьмы, ибо история эта и по сей день не выплыла наружу. Словом, нет никаких препятствий для их возвращения в Валькрё, где гражданина приора больше не тревожат, и он спокойно живет в монастыре. Людей, принесших присягу, Республика оберегает, карая лишь священников, проповедующих с амвона гражданскую войну».

Итак, господин Костежу, человек поистине и великодушный и умный, свято веровал в то, что Робеспьер и Сен-Жюст возродят к жизни Францию, которую сами же подвергли безжалостному кровопусканию. Он надеялся, что накопившуюся великую ненависть можно разом умиротворить. Ни я, ни Дюмон не разделяли его упований и хотели одного — чтобы эта ужасная партия поскорее пала. Эмильен отмалчивался и пребывал в задумчивости. Наконец он поделился с нами своими мыслями.

— Правда на вашей стороне, — сказал он, — а Костежу заблуждается. Он человек, страстно уверовавший, что служит родине, да он и впрямь служил ей не щадя живота, но ей давали такие страшные лекарства, что теперь она испускает последние вздохи на руках у этих фанатиков-костоправов. Всю нацию они расчленили на две части: на касту военных, которые, освободив своих соотечественников, их же и прижмут к ногтю; и на политиков, которые, не достигнув поставленной цели, вероятно, долгие годы будут разжигать в людях ненависть и подстрекать их к мщению. Бедная Франция! Еще и поэтому ее нужно любить и служить ей до последнего вздоха!

Когда мы с Дюмоном узнали, что никто нас не разыскивает, я решила дня на три уйти из дому и проведать приора в монастыре: господин Костежу даже словом не обмолвился о его здоровье. Бушеро, конечно, тоже ничего о нем не знал. Накануне нашего отъезда его сильно донимала астма, и я беспокоилась, все так же ли хорошо ухаживает за ним Мариотта. Эмильен одобрил мое решение, и вместе с Бушеро, вызвавшимся в провожатые, я отправилась в монастырь. Пособников бегства Эмильена никто не разыскивал, я была вне подозрений, и это путешествие мне ничем не грозило. Намереваясь запастись в монастырю бельем, платьем и книгами, я оседлала осла, и мы двинулись в путь.

Я не хотела, чтобы меня видели в Валькрё в мужской одежде, поэтому решила появиться там поздним вечером и отправила Бушерю вперед, наказав, чтобы Мариотта тихонько открыла мне дверь и не слишком громко удивлялась моему странному виду. Все обошлось благополучно: я незаметно проскользнула к себе в комнату, переоделась в женское платье, дабы при встрече с приором не ошеломить его своим нарядом.

Мне показалось, что он сильно ослабел, хотя был по-прежнему толстый и румяный; из дому он уже не выходил и, значит, не мог приглядывать за хозяйством. Моих двоюродных братьев забрали в армию, обрабатывать землю отрядили стариков, но проку от них, конечно, не было никакого. В саду все пришло в запустение, луг вытоптали козы, — чтобы не смотреть за ними, детишки сломали заборы, сделали проходы в живой изгороди. Из своей комнаты приор видел, как опустошают сад, который при Эмильене так обильно плодоносил и был так красив. Несчастный старик в бессилии своем только раздраженно ерзал в креслах. Доставалось на орехи и Мариотте, которая, хоть и хлопотала целый день по хозяйству, не могла одна за всем приглядеть. Опустелый монастырь, казалось, осиротел, и я, бессильная что-либо изменить, даже жалела, что вернулась сюда. Приходилось смиряться и, не вмешиваясь ни во что, глядеть, как гибнет добро, доверенное нам господином Костежу. Однако, будучи человеком справедливым, последний, конечно, понимал, что не в наших силах чему бы то ни было помешать и что покинули мы монастырь не из пустой прихоти.

Я пыталась внушить это приору и успокоить его, но он не унимался.

— Ты думаешь, я скряга, — говорил он, — но это неправда. Мне больно смотреть на нищету крестьян, но ведь они настоящие разбойники, им бы только все портить — вот отчего я и выхожу из себя, и умру я, наверное, в припадке гнева, а разгневанному человеку отказано в благодати. Ах, Нанетта, я здесь слишком одинок и вдобавок очень болен! С тех пор как вы покинули меня, у меня не было ни одного радостного дня. Почему бы тебе не вернуться в родное гнездышко — ведь все опасности уже миновали. Неужели нельзя оставить Эмильена с Дюмоном — ты же сама говоришь, что живется им там хорошо и что скоро они смогут уйти оттуда? Неужто ты им так необходима сейчас, когда стоит чудесная погода, а им незачем прятаться? Чего теперь бояться? Брата Памфила больше нет на свете — да простит меня господь бог за то, что я порадовался его смерти. Сейчас почти все посходили с ума, но он не сумасшедший, а негодяй. Он никогда не простил бы вам то, что вы меня вызволили из темницы. Вот господь и прибрал его, вам уже ничто не грозит, а вот я умру в полном одиночестве. Ни единой родной души не будет рядом, и мне некому будет сказать перед смертью: «Прощайте! Я умираю!» Это ли не страшная кончина!