— А Мариоттой, видать, вы очень недовольны?

— Не то чтобы недоволен, женщина она добрая, но разговаривать с ней не о чем. По мне, так уж больно она богомольная, не ровен час, у смертного одра моего наговорит одних глупостей. Подумай, Нанон, — я знаю, долг для тебя превыше всего, вот и решай, кому больше нужна твоя поддержка, мне или Эмильену.

Слова приора не на шутку огорчили меня, и хотя с дороги я буквально валилась с ног, всю ночь я не сомкнула глаз. Сердце мое разрывалось при мысли, что придется расстаться с Эмильеном: я просто не представляла себе, как буду жить без него, не заботясь о нем каждую минуту. Как-то раз он назвал меня своей матерью, — да он и впрямь был моим ребенком и вдобавок властелином моей жизни и светочем души. Никогда я не знала такого счастья, какое испытала, живя с ним в этом уединении, где он постоянно был у меня на глазах, где я могла ухаживать только за ним одним, и когда господин Костежу написал: «Скрывайтесь там еще несколько недель», сердце у меня радостно забилось при мысли о том, что впереди у меня еще несколько недель счастья.

Но приор говорил правду. Жизнь Эмильена была в безопасности, и в лесу он жил лишь из осторожности. Он ни в чем не нуждался, а при случае Дюмон мог все ему принести. В кошельке у них водились деньги, и если я привезу им одежду, они могут жить припеваючи.

А приор был один, болен, в глубоком унынии, и рядом с ним никого, кроме женщины, задавленной работой по хозяйству; а вдруг она тоже занедужит, умрет или ей опостылеют ее обязанности. Я видела, что, отдавая должное Мариотте, он, сам того не замечая, все время шпыняет ее, и она, конечно, обижалась на старика. Нет, безусловно, приору я была нужнее, чем Эмильену; решив служить тому, кого больше любила, я уступила влечению сердца, а не голосу совести.

Утром я пошла помолиться в монастырскую часовню. Люди забыли к ней дорогу, и хотя Робеспьер упразднил культ Разума и позволил отправлять любые культы по выбору, церкви были закрыты. Никто не решался открыто сказать, что он католик, колокола конфисковали, а без них какая же это церковь для крестьянина! Из-за плохого здоровья приор служил молебны у себя в комнате.

Я с трудом открыла покосившуюся дверь на заржавленных петлях. На клиросе лежала куча валежника, оберегавшего алтарь от богохульства, на которое, впрочем, жители Валькрё никогда бы не отважились. Облупившиеся своды почернели от сырости, градом побило стекла, сквозь пробоины в помещение проникли голуби и укрылись здесь от деревенских оголодавших мальчишек, которые охотились за ними, швыряя в них камнями. Голуби свили себе гнезда, радостно и дерзко гулили, но, увидев меня, чужую, испуганно захлопали крыльями.

Пробравшись сквозь кучи валежника, я подошла к алтарю и в углу увидела большое распятие: оно стояло на полу, Христос был повернут лицом к стене. Его, этого друга всех страждущих, эту жертву властей предержащих, спрятали от пресловутых апостолов равенства и врагов тирании.

Из часовни я вышла с тяжелым сердцем, но решение мною было принято: я остаюсь с приором.

— Завтра я отправлюсь домой, — сказала я ему, — нужно предупредить друзей и попрощаться с ними. Денек я там отдохну перед дальней дорогой и вернусь в монастырь через день. Обещайте не тревожиться понапрасну — я твердо решила служить вам и ухаживать за вами, потому что, кроме меня, у вас никого нет.

— Ступай, дочь моя, — ответил приор. — Господь да благословит тебя и зачтет тебе все, что ты для меня делаешь.

Назавтра, как и было обговорено, я отправилась в путь, а примерно в двух лье от Острова духов простилась с Бушеро, сердечно поблагодарив за помощь. Дальше дорогу я знала хорошо и не желала надолго задерживать Бушеро, который мог понадобиться господину Костежу.

Я готовилась к тягостному для меня расставанию, к безмерной печали, но знала, что Эмильен одобрит мое решение и проникнется ко мне еще большим уважением, и это придавало мне силы. Но я была далека от мысли, что на меня обрушится куда более жестокое горе.

Проходя Бассульским лесом, я издали заметила Дюмона, шагавшего навстречу мне с переброшенной через плечо палкой, на конце которой болтался узелок. Казалось, он собрался в дальнюю дорогу. Я прибавила шагу.

— Вы беспокоились обо мне и решили меня встретить? — спросила я старика. — Но я возвращаюсь к сроку, как обещала.

— Я шел предупредить тебя, моя дорогая Нанон, чтобы ты оставалась в монастыре. Эмильен… Соберись с силами, Нанон!

— Его арестовали? — воскликнула я, едва не лишившись чувств: ноги меня не держали.

— Что ты! — ответил Дюмон. — Эмильен на свободе и, слава богу, в добром здравии… Только он ушел…

— В солдаты?

— Да, он давно этого хотел и сказал мне так: «Я перечитал письмо господина Костежу и понял его до конца. Он сообщает мне, что личных врагов у меня больше нет, что о моем бегстве никому не известно. Но если он пишет: «оставайтесь в безвестности», это не значит, что я должен скрываться. Просто он не хочет, чтобы я компрометировал его появлением у него дома и просьбой взять меня под защиту. Но если я переберусь в другую провинцию, мы оба будем в полной безопасности, и я избавлюсь от постыдного сознания, что уклоняюсь от службы родине. В любом городе, где никто меня не знает, я предъявлю свое свидетельство о благонадежности, выданное на чужое имя господином Костежу в Шатору, и объясню властям, что закон нарушил из-за болезни и что теперь прошу отправить меня в полк. Право же, я ничем не рискую, все устрою без труда, присоединившись к армии, все равно где, и, наконец, верну себе честь и свободу».

— Я хотел пойти вместе с ним, — добавил Дюмон, — но Эмильен убедил меня, что мое присутствие только помешает ему объясниться с властями: выдать меня за своего отца значит запутаться в бесполезных и лживых россказнях, а сказать, что я его слуга, значит изобличить себя в аристократическом происхождении. Он рассчитывает сойти за молодого крестьянина-сироту и привел столько веских доводов, и проявил такую твердость, что мне пришлось смириться. Но сердце у меня разрывается на части, и я пошел навстречу тебе, дочь моя, чтобы ты помогла мне пережить это горе.

— А вы думаете, у меня хватит сил его вынести? — сказала я Дюмону, падая без сил на траву. — Если у вас сердце разрывается на части, то мое разбилось на куски, и я хочу одного — сию секунду умереть.

Мужество изменило мне, и бедному, без того опечаленному Дюмону впервые пришлось утешать меня.

Возмущаться решением Эмильена было безрассудно — я его давно предвидела и относилась к нему с тем же уважением, какое испытывала к самому Эмильену. Да, я знала, что он уйдет в солдаты, что счастью моему суждено длиться лишь короткое время, что скоро оно кончится, но как он мог уехать, не простившись со мной, как мог усомниться в моей стойкости и покорности? Это было так жестоко и так унизительно, что я даже не решилась пожаловаться Дюмону.

— Пойдем, — сказала я, поднимаясь с земли. — Дело сделано, он этого хотел. Случись ему увидеть, как мы горюем из-за его отъезда, он рассердился бы на нас. Пойдем домой — сегодня у меня нет сил возвращаться в монастырь, и, говоря по правде, я хотела бы проститься с нашим Островом духов, где мы могли бы остаться хотя бы ненадолго, но жить еще более счастливо, чем раньше, потому что теперь нам не грозит никакая опасность. Но Эмильен не пожелал насладиться этими последними радостными днями. Что ж, пусть все будет как он хочет!