Этого сюжета мы еще коснемся. А что до либералов, то, конечно, герой в кирзовых сапогах, как позднее назовет Шукшина Сергей Залыгин, никогда ни идейно, ни организационно к их числу не принадлежал, но ведь и не отталкивал, не чурался, в числе своих любимых писателей публично называл Виктора Некрасова даже тогда, когда это было уже совсем небезопасно. (И в рабочих тетрадях Шукшина есть запись, посвященная Виктору Платоновичу в противовес писателям официозным: «В рассказах В. Некрасова происходит то, что происходит, но в ваших-то, Марковы, Баруздины, совсем же ничего не происходит, потому-то всё — ложь и беспомощность».)

Тут дело не только в том, что Шукшин в отличие от многих своих коллег был внутренне беспартийным, совершенно независимым человеком. И даже не в том, что идеология его рассказов шла «поверх барьеров», и Шукшин — редкий пример писателя, который всюду дома или, точнее, всякий дом ему рад (ну разве отказался бы Кочетов от опубликованного впоследствии в «Новом мире» рассказа «Сре́зал» — да двумя руками бы опубликовал! — это ж практически концентрат «Чего же ты хочешь?»). Скорее у него изначально была не писательская, а киношная психология, где самый важный показатель есть зрительский успех, кассовый сбор, чего в литературе не было: в условиях отсутствия книжного рынка и наличия книжного голода книги и журналы расходились и так, а тиражи определялись не литературным качеством, но статусом автора. И если задача писателя, особенно в 1960-е годы, когда обозначилось внутрипартийное дробление якобы монолитной советской литературы, состояла отчасти в том, чтобы найти своего читателя, свое окружение, свой круг, свой клуб, потому так важно было, в каком журнале ты печатаешься и против кого пишешь (хорошо известна формула Твардовского: против чего эта вещь?), то Шукшин видел свою задачу в том, чтобы охватить всех, а не искать какого-то особого, личного читателя. Как он сказал об одном из своих фильмов: «Очень хочется, чтобы зритель наш, заплатив за билет пятьдесят копеек, уходил из кинотеатра не с определенным количеством решенных проблем, насильственно втиснутых ему в голову, а уносил радость общения с живым человеком» — так же относился и к своим рассказам. Он писал не «новомирскую» прозу, не «октябрьскую» — он писал свою, шукшинскую прозу, предназначенную всем, потому и стремился расширить свое присутствие в журнальном пространстве, использовать любую площадку для высказывания.

Да и с «Октябрем» тоже не все так однозначно. В «оттепельные» годы этот журнал воспринимался как оплот воинствующего советского консерватизма (вот и Трифонов писал о том, как «шумела несъедобной ботвой кочетовская псевдолитература»), а его главного редактора кликали сталинистом, забывая о том, что именно в «Октябре» была напечатана, например, первая подборка стихов Николая Рубцова, если говорить о центральных журналах, что именно у Кочетова работал Владимир Максимов, будущий главный редактор эмигрантского журнала «Континент», где не раз печатался близкий Шукшину Виктор Некрасов. Все очень непросто было завязано в литературном мире, и Шукшину, хотел он того ли нет, предстояло с этим разбираться.

И вот еще одна важная хронологическая подробность — трудно сказать, случайное это совпадение или нет, но в высшей степени символичное: Шукшин отдал свои рассказы в «Новый мир» после того, как в журнале была опубликована повесть Александра Солженицына «Один день Ивана Денисовича», которая — понятное дело — не могла не произвести на него огромного личного впечатления, о чем Шукшин говорил во время обсуждения сценария своего первого фильма в 1963 году, а затем — отвечая на анкету журнала «Вопросы литературы» в 1967-м.

Эти ответы по очевидным причинам не вошли в публикацию, но остались в черновиках: «Меня в свое время поразил “Иван Денисович” Солженицына. Один день… Долгий день. Просто и необычно сложный. Автор как-то повел рассказ, что я сразу попал в “ритм” жизни этих людей, как будто пристроился к их шеренге. Так умеют рассказывать мудрые старики — неторопко, спокойно, ни о чем не заботясь, кроме как рассказать, как все было… Это большая радость (если в данном случае уместно это слово) — читать такое. Тут — горячая, живая, чуткая сила слова. Думаю, что никакая другая “система словесного искусства”, кроме как “нагая простота”, не могла бы так “сработать” — до слез».

И дальше, отвечая на вопрос о взаимовлияниях прозы и поэзии: «Никак не могу понять, что есть “стихотворение в прозе”. Ну, знаю: “О великий, могучий русский язык…” Только мне это кажется высокопарно. Сам “великий”, “могучий” не терпит никаких восклицаний. У того же Солженицына в “Иване Денисовиче” есть фраза: “Хоть бы считать бы научились”. Господи, сколько тут ПРАВДЫ, отчаяния, иронии, сколько горького чувства изождавшихся, исстрадавшихся людей… А всего-то пять слов. Вот он могучий. В действии».

И в рабочих записях этого же времени появилось: «Судя по всему, работает только дальнобойная артиллерия (Солженицын). И это хорошо!»

Но это Солженицын, с которым Шукшин никогда лично не встречался, и можно предположить, что к этим встречам и не стремился, да и Александр Исаевич в силу особенностей своей повседневной жизни был от Шукшина далек, хотя отзывался о нем весьма высоко в самые разные периоды своей жизни и в предисловии к автобиографической книге «Бодался теленок с дубом» писал: «Как не признать живыми имена Шукшина, Можаева, Тендрякова, Белова да и Солоухина? И какой же сильный и добротный был бы Ю. Казаков, если бы не прятался от главной правды? Я не перечисляю всех имен, сюда это не идет». А уже после смерти Василия Макаровича записал: «Все 60-е годы я внимательно следил за каждой публикацией Василия Шукшина, восхищался. Очень хотел повидаться, но встречи не искал, думал: сама состоится. Видно и он не искал. Так, до высылки моей в 1974, и не увиделись»[24].

Более сложным и насущным выглядит вопрос о взаимоотношениях Шукшина с Твардовским. И тут разница между автором и главными редакторами двух журналов, «Нового мира» и «Октября», налицо. Если Кочетов до поры до времени Шукшиным гордился, Шукшина, говоря современным языком, продвигал, раскручивал и потому был так уязвлен его «предательством» в трудную для «Октября» минуту, то рискнем предположить, что Твардовский был к нашему писателю по большому счету равнодушен (и вряд ли стал бы пробивать ему московскую прописку). Несмотря на то, что почти за восемь лет сотрудничества с «Новым миром» с 1963 по 1970 год у Шукшина вышло семь подборок рассказов, и каких рассказов! Вот их далеко не полный перечень: «Гринька Малюгин», «Классный водитель», «Степка», «Волки», «В профиль и анфас», «Думы», «Как помирал старик», «“Раскас”», «Чудик», «Из детства Ивана Попова», «Миль пардон, мадам!», «Хахаль», «Макар Жеребцов», «Материнское сердце», «Шире шаг, маэстро», «Срезал», «Крепкий мужик». И это, конечно, говорит о том, что «Новый мир» Шукшина ценил, привечал, тем не менее складывается впечатление, что главный редактор журнала эти произведения не считал своими удачами, своими открытиями, предметом редакторской гордости, горести и заботы, как считал он не только Солженицына, Белова, Искандера, Василя Быкова или Домбровского, но и произведения других, ныне забытых мастеров.