— Может, причина этих изменений — какой-нибудь молодой человек? — спросила Пия. — Она же могла, например, познакомиться через Интернет с каким-нибудь парнем и отправиться к нему?

Арне и Барбара Фрёлих растерянно переглянулись и пожали плечами.

— Мы, конечно, предоставили ей слишком много свободы… — опять заговорил отец. — Правда, она в последнее время вела себя безупречно. Она захотела сама зарабатывать деньги, и мой шеф, господин Терлинден, помог ей устроиться на работу официанткой в «Черном коне».

— Может, у нее начались проблемы в школе?

— Подруг у нее не много, — ответила Барбара Фрёлих. — Ей нравится быть одной. О школе она мало рассказывала, она же здесь учится недолго, с сентября. Единственный, с кем она регулярно общается, это Тис Терлинден, сын соседей.

Арне Фрёлих поджал губы при упоминании Тиса. Было видно, что он не одобряет эту дружбу.

— Что вы имеете в виду? — не унималась Пия. — Они что — пара?

— Нет-нет. — Барбара Фрёлих отрицательно покачала головой. — Тис же… ну, в общем… не совсем нормальный. Он аутист, живет с родителями и занимается их парком.

По просьбе Боденштайна Барбара Фрёлих провела их в комнату Амели. Это была большая светлая комната с двумя окнами, одно из которых выходило на улицу. Стены были голыми — никаких плакатов и постеров с поп-звездами, которые так любят развешивать у себя в комнате девочки ее возраста. Барбара Фрёлих объяснила это тем, что Амели чувствует себя здесь как бы «проездом».

— Как только ей исполнится восемнадцать, она в тот же день собирается уехать в Берлин, — пояснила она, и в ее голосе прозвучало искреннее сожаление.

— А какие у вас сложились отношения с падчерицей?

Пия обошла комнату, открыла ящики письменного стола.

— Мы с ней неплохо ладим. Я стараюсь не лезть к ней с нравоучениями и указаниями. На строгость Амели реагирует не громкими изъявлениями протеста, а скорее просто замыкается в себе. По-моему, она уже начала мне доверять. Со своими сводными братом и сестрой она иногда бывает грубовата, но они к ней очень привязались. Когда меня нет, она часами играет с ними в разные игры или читает им что-нибудь.

Пия кивнула.

— Наши коллеги посмотрят ее компьютер. А дневник она не вела?

Она подняла ноутбук, и ее худшие опасения подтвердились: на подложке для письма было нарисовано сердце, а в нем — имя, написанное буквами с завитушками: Тобиас.

* * *

— Меня очень беспокоит состояние Тиса, — ответила Кристина Терлинден на сердитый вопрос мужа, что такое важное могло произойти, что она просит его прямо сейчас, с совещания, приехать домой. — Он… так странно ведет себя!

Клаудиус Терлинден покачал головой, спускаясь по лестнице в полуподвальный этаж. Открыв дверь в комнату Тиса, он сразу понял, что «странно ведет себя» — слишком мягко сказано. Тис, совершенно голый, с неподвижным взглядом, сидел на полу в центре аккуратного круга из детских игрушек и бил себя по лицу кулаком. Кровь из носа струилась по подбородку. В комнате резко пахло мочой. Это зрелище привело Терлиндена в ужас, в памяти его ожили болезненные воспоминания о давно прошедших временах.

Он долго отказывался признавать тот факт, что его старший сын психически болен. Он не желал и слышать ни о каком аутизме. Формы поведения Тиса внушали окружающим серьезные опасения, еще больше — его отвратительная привычка все рвать и ломать и осквернять мочой и калом. Они с Кристиной оказались совершенно беспомощны перед лицом этой проблемы и не нашли иного выхода, кроме полной домашней изоляции Тиса, в том числе и от его собственного брата Ларса. Но когда Тис подрос и стал еще более агрессивен и непредсказуем, им пришлось-таки всерьез заняться решением вопроса о его дальнейшей участи. Клаудиус Терлинден скрепя сердце стал вникать в тонкости болезни сына и после нескольких консультаций с психотерапевтами и психиатрами убедился, что надежды на излечение нет. Потом соседка, Даниэла Лаутербах, объяснила ему, что необходимо для Тиса, чтобы он мог как-то жить со своей болезнью. Важно было обеспечить ему привычное окружение, в котором бы по возможности ничего не менялось, и свести до минимума риск каких бы то ни было непредвиденных происшествий. Не менее важно было предоставить ему жить в его собственном, строго ритуализированном мире, в котором он мог бы найти прибежище.

Какое-то время все шло хорошо. До двенадцатого дня рождения мальчиков. В тот день что-то опять спровоцировало болезнь Тиса и настолько сильно выбило его из равновесия, что он чуть не убил Ларса и тяжело поранился сам. Это переполнило чашу терпения Терлиндена, и бушующего, кричащего Тиса отвезли в закрытую психиатрическую лечебницу для детей, где он провел три года. Там с ним провели курс успокаивающей терапии, и его состояние улучшилось. Тесты показали, что он обладает незаурядным интеллектом. Правда, этот интеллект оставался невостребованным, потому что Тис жил как узник в своем собственном, маленьком мирке, в полной изоляции от людей и от реальности.

Через три года Тису было в первый раз позволено покинуть клинику, и его взяли на несколько дней домой. Он был спокоен и кроток, но казался глухим. Дома он сразу же отправился в полуподвальный этаж и принялся расставлять шеренгами свои старые игрушки. Он мог заниматься этим часами. Зрелище было странное и неприятное. Благодаря медикаментам у Тиса за все время, проведенное дома, не было ни одного обострения болезни. Он даже стал более открытым, помогал садовнику, начал рисовать. Правда, за столом он пользовался своим детским прибором и ел с тарелки своего плюшевого медвежонка, но он ел, пил и вел себя вполне нормально, насколько это можно назвать нормальным. Врачи были очень довольны и даже посоветовали родителям забрать его из клиники. С тех пор, вот уже пятнадцать лет, с ним не было никаких проблем. Он свободно передвигался по деревне, большую часть времени проводил в саду, который сам, без всякой посторонней помощи, превратил в регулярный парк с симметрично расположенными дорожками, клумбами, самшитовыми изгородями и средиземноморскими растениями. Кроме того, он рисовал. Часто до изнеможения. Его картины большого формата производили сильное впечатление — своенравные, гнетуще мрачные, зловещие послания из темных глубин его аутистского внутреннего мира. Он ничего не имел против выставок его картин, даже дважды сопровождал родителей на вернисажи. Он не огорчатся, когда ему приходилось расставаться со своими картинами, как вначале опасался Клаудиус Терлинден. Одним словом, Тис рисовал, содержал в порядке парк, и все было хорошо; даже его немногочисленные контакты с людьми проходили без каких бы то ни было эксцессов. Время от времени он даже произносил несколько слов. Казалось, он уже был на пути к тому, чтобы хотя бы приотворить дверь в свой внутренний мир. И вдруг такое! Ошеломляющий регресс!

Клаудиус Терлинден молча, с растущей тревогой в груди наблюдал за сыном. Его вид причинял ему почти физическую боль.

— Тис! — произнес он мягко, потом чуть строже: — Тис!

— Он уже какое-то время не принимает свои таблетки! — прошептала у него за спиной жена. — Имельда нашла их в туалете.