такие и зовут соболиными. Смугловатый румянец, большой рот. Она редко улыбается. Но когда улыбается, на щеках делаются две ямочки, и кажется она совершенной девчонкой. Пожалуй, самое красивое в ней — движения. Объяснить это невозможно, надо видеть! Я всегда любуюсь ею, когда она что-нибудь делает. Руки у нее не маленькие, но тонкие и быстрые. Даже почтовые конверты она вскрывает удивительно красиво.

До случая с линотиписткой Валей во время массовки думали, что Нина холодный человек. А потом убедились, что это не так. Настоящие спасители Вальки были не те двое, что ее вытащили, а Нина. С той минуты, как Вальку вынесли на берег и до самого дня ее свадьбы, Нина проводила с ней все свободное время. И что же? Валька теперь счастливая жена и мать.

Таких, которые могли бы себя назвать Ниниными друзьями, среди наших девчат и тем более ребят нет. Вероятно, потому, что она окружила себя какой-то зоной холода и высокомерия. Мне кажется, это неспроста. Есть за этим что-то, может, какая-то обида, может, какой-то ее принцип. Но что-то есть.

Мне надо было сказать о Нине. Она имеет отношение не только к моей «истории», но ко мне, ко мне самому. Очень хотелось вспомнить ее сейчас. Вот написал я о ней и задумался. Ведь как я написал? Сухо, холодно. Разве так надо было написать? Есть в ней хорошее, настоящее, но открывается не сразу. И при чем тут эти рассуждения? Теперь-то мне ясно — я ее люблю.

Впрочем, вернемся назад, в нашу редакцию, в пустую комнату с новыми столами и лампами-лебедями.

Через час меня ждет шеф. Я сижу за столом, передо мной лежит лист бумаги. На нем написано только одно слово: «План».

А мыслей по-прежнему нет. Пока имеешь дело со словами «алкоголизм» или «алкоголики», кажется, что можно составить план борьбы газеты с алкоголизмом. Когда же начнешь вспоминать дядю Васю, сапожника Онуфриева, Жорку и других, как-то теряешься: что с ними делать? Вот сижу за столом и думаю. Прежде всего о том, что я не умею думать. Я беру лист бумаги, беру ручку и говорю себе: думай. А тут тикают часы. Они мешают. Из того часа, что мне был дан, прошло уже 15 минут. Я не знаю, как надо бороться с алкоголизмом. У меня только возникают вопросы. В остальные 45 минут я составил вопросник:

1. Нужно ли запрещать торговлю спиртными напитками?

2. Может быть, ограничить продажу?

3. Куда девать непроданную продукцию винных заводов?

4. Чего больше приносит водка: доходов или убытков?

На этом я остановился. От каждого из этих вопросов рождались новые. Вопросы множились. Оказывается, это интересно — думать. Хорошо бы посоветоваться с кем-нибудь умным. Был бы Старик…

Тут я взглянул на часы — прошло уже три минуты сверх данного срока. Я схватил бумагу и отправился к шефу.

Когда входишь в дверь с надписью «Главный», попадаешь сначала в комнату Нины. Она была на месте, кивнула мне и — может, мне показалось — как-то тревожно взглянула на меня. Это был пристальный взгляд из-под пушистых ресниц. Они тотчас же опустились — она писала, должно быть, ответы на письма, лежавшие перед ней ровной стопкой. Что-то в ней изменилось. Что — я не успел уловить.

— Ну как — готово? — спросил Петряев, едва я закрыл дверь кабинета. Он писал в шикарном толстом блокноте и даже не посмотрел на меня. — Садитесь. Слушаю вас.

Наступил час его торжества, подумалось мне. Почему «торжества» — я не знал, но чувствовал, что так он примет мое поражение.

— У меня ничего нет, ничего готового… — промямлил я, — я ведь был болен.

— Ну что ж, давайте вчерне.

— Нет у меня ничего.

Тут Петряев поднял глаза и внимательно, даже с любопытством посмотрел на меня.

— Значит, вы не так самостоятельны, как вам кажется, — усмехнулся он. — Попрошу вас записать мой план. — Он подчеркнул голосом слово  м о й.

Ей-богу, ему доставляло удовольствие, что я обанкротился!

Так мне и надо. Я вытащил из кармана блокнот и приготовился писать.

Он встал, прошелся, и только тут я увидел новый кабинет нового Главного. Вместо старого, потемневшего письменного стола стоял другой — с толстой крышкой светлого дерева. Исчезли узкий длинный «стол заседаний» под бархатной скатертью, кожаный диван у стены. Вместо них появились маленькие столики и неглубокие легкие кресла. На столиках — пепельницы из керамики, а на одном высокий узкий кувшин, похожий на журавля, и два стакана сиренево-дымчато-го стекла. Старые рыжие занавески заменила легкая голубоватая ткань. Мне понравилось — чисто, светло, красиво.

Петряев постоял полминуты у окна и сказал:

— Итак, пишите «План борьбы газеты «Лопатинская правда» с алкоголизмом на август 1965 года.

Первое. Организовать письма детей с протестом против поведения отцов-пьяниц: а) письма школьников седьмых-восьмых классов, подтверждающие, что отцы-алкоголики тормозят их учебу, б) письмо дошкольников из детского сада при инструментальном заводе в нездоровой атмосфере в семьях…

— И «в», — сказал я неожиданно для себя самого, — письмо ползунков из яслей при швейной фабрике…

— Можно и это, — согласился Петряев, — но три письма, пожалуй, слишком много.

Он и глазом не моргнул. Не понял или не захотел понять моей иронии?

— Второе, — продолжал диктовать шеф, — поднять передовую часть производственников за движение под лозунгом: «Пей, но знай меру».

— Зачем же говорить «пей», когда надо убедить их не пить? — не утерпел я.

— Вы хотите поговорить? — спросил Петряев ядовито, и глаза у него стали острые, как гвозди. — Так знайте — я не расположен разговаривать с сотрудником, который не имеет своих мыслей и не способен в десятидневный срок выполнить задание, на которое достаточно одного дня!

Я вспыхнул, но промолчал. Верно, мыслей у меня не было, задание я не выполнил.

— Итак, пишите, — продолжал он спокойно. — Третье. Подготовить и провести в редакции собеседование систематически пьющих лиц с врачами и педагогами. Разработать программу беседы. Привлечь должный контингент лиц. Обеспечить передачу этого мероприятия через областное радиовещание и телевидение.

Он остановился посреди кабинета и покачался с носка на пятку несколько раз.

— Выполнение плана возлагается на отдел культуры и быта. На вас, товарищ Петунин. Вам все ясно? Вопросы ко мне есть?

Я молчал растерянно. «План» Петряева казался мне бредом. Вопросов у меня не было.

Когда я выходил из кабинета, Нина опять взглянула на меня тревожно. Или мне показалось, что тревожно? Что-то изменилось в ее внешности. Но что именно?

Только дойдя до места, я понял что. Ее пышные каштановые волосы, раньше свернутые свободным узлом на затылке, были подняты вверх и уложены волосок к волоску в виде аккуратнейшего блестящего шлема.

Опять я сидел над листом