С самого начала заметила, что женщины эти все время стоят на носочках. На самых-пресамых кончиках пальцев. Я бы даже минутку так не смогла. Потихоньку попробовала, сидя в кресле, поставить обе ноги на носки. Ужас, как неудобно! Я ощутила их муку физически, как если бы в заплетенных косичках был затянут волос. Очень противная боль, постоянно… м-м-м — невозможно от нее отвлечься. Уж лучше бы этот волос совсем выдернуть. Но никак же! Вот пытка!.. Станьте же, станьте, наконец, на ноги! — мысленно молила я.

Но вместо этого одна, самая смелая, вдруг как разбежится, и — р-р-раз! — запрыгнула на того дядьку в чулках. Он немного покачнулся, схватил ее и убежал со сцены. Точно — бить будет. Оставшиеся дружно задрыгали ногами и заскакали как бешеные. Чему обрадовались-то? Им потом тоже как следует влетит…

Первый акт напролет я прострадала, напряженно ожидая, когда же бедняги станут на полную стопу и выскажут все друг другу, да и мне заодно, нормальными человеческими словами. После того и поплясать от души можно было бы, не мучаясь. Неплохо бы и спеть, раз уж все равно музыка играет.

Нет уж, кукольный театр в тыщу раз лучше, хоть там и страшно, когда разливается жуткий фиолетовый свет и, опираясь на длинные палки, ухая, выскакивает картавый Кощей Бессмертный в многоугольном черном плаще. Мама объясняет, что это куклы, что это понарошку, но мне не нравится, когда она это говорит. Мешает мне бояться. Я сама знаю, что это понарошку, но все равно уж поскорей бы Иванушка победил противного Кощея. И вот, ура! — Кощей пыхнул дымом и нет его, а Иванушка в шапочке пирожком скачет на сером волке в некоторое царство, некоторое государство расколдовать красавицу в блестящем кокошнике, Марью-царевну. Он потом на ней женится, и будут мед-пиво пить… Мед не пьют, он твердый — видела, покупала с мамой на базаре. Но это для складности, так в сказках надо говорить.

А в том балете никаких лебедей так и не показали.

В антракте я запросилась домой.

— Писать, может быть, хочешь? Здесь где-то есть туалет. Сейчас найдем, — зашептала мама.

— Писать не хочу. Ничего не хочу. Домой хочу.

Дома я немедленно стала перед зеркалом на носочки и криво сделала один шаг. Второй не получился.

— Хочешь стать балериной? — улыбнулась мама.

— Не-е-ет!!! Не смотри!

— Тяжелый ребенок! — вздохнула она.

Кому повем печаль мою?

Память детства — это скачки, магниевые вспышки, моментальные кадры: восторг, удивление, страх. Киномонтаж. Связных сюжетов не возникало. Они были в сказках, где Иван-Крестьянский-Сын жил-был, сводил знакомство с говорящими зверями, побеждал дракона, женился на запертой (наверное, плохо себя вела) в островерхом чешуйчатом тереме царевне.

В Софкиной жизни ничего подобного не происходило. Вечером укладывали спать, а сами-то, вот хитренькие какие, нет, не ложились. Оставляли одну в темноте. Утешало то, что по потолку время от времени косо проплывали квадратные куски жидкого золота от заворачивающих за угол трамваев. Она ждала, когда появится этот бегучий свет, потом засыпала.

Определенно, не помнящей себя человек придумал миф о бездумно-безоблачном детстве. Детство и старость — зависимость и одиночество. Большие смеялись в соседней комнате, конечно над ней. День был омрачен борьбой против кормления. Дамокловым мечом висело предчувствие мытья. Праздники редки, взрослым же вечно некогда. Мелкие счастьица случались почаще и всегда были снабжены особым запахом. Смолой и чистым, крепким морозом обдавала елка. Влажные со сладким, чуть дымным ароматом белые флоксы с рынка — скорее спрятать лицо в эти нежно-прохладные сугробики. Очень взрослый запах жил в красно-золотой коробке из-под маминых духов, где секретно хранилось богатство — упругое зеленое с алым краешком перо попугая и невесомый, липнущий к пальцам лепесток сусального золота. Камфарно, но притягательно пахла целлулоидная синеголовая утка с задранным лопаткой хвостиком. Софка с мамой пустили ее плавать в тазу. Утка в воде плавать не умела, валилась набок, и ей, невзаправдашней, придумали как бы озеро из мутного настольного зеркала. Стремясь, по возможности, к правде жизни, Софа поместила озеро с уткой под фикусом, но бабушка каждый день убирала зеркало на комод, и ландшафт приходилось восстанавливать снова и снова.

Была еще и отдельная от взрослых, тайная и напряженная жизнь — страхи. Они таились и подстерегали везде, о них нельзя было говорить взрослым — станут смеяться. А то и еще хуже — схватят за руку, подтащат, заставят потрогать и всячески будут мешать страху, портить его. Взрослые обожают все портить.

Труба отопления выныривала из темного подвала и извивалась по этажам лестницы — жирная, укутанная в грязные тряпки. Она была змей. Утолщенная безглазая голова змея кончалась повыше Софкиной квартиры на четвертом этаже. Над ступеньками, ведущими на чердак, где водятся черти. Пока змей, конечно, затаился, но следит и может броситься. Поднимаясь с мамой домой, Софка зажмуривала глаза и старалась побыстрей проскочить в квартиру — спастись. Там уж он точно не достанет. В случае чего, бабушка отобьет.

Дома — страшный ковер. Так, не по чину, звался потертый гобелен над диваном с валиками. Валики кончались золотыми львиными мордами без остального. Наверное, их туловища внутри валиков, как в норе. Львы не опасные — проверено. На ковре — целая картина: верхом на конях две дамы в шляпах с перьями, в длинных складчатых платьях, у одной бордовое, у другой голубое. Всадницы и кони непохоже вытканы крохотными выпуклыми квадратиками. Особенно противно смотреть на носы — четыре бежевых кривых кубика, а рты — три оранжевых квадратика поперек. Такие рты не бывают! Уберите их, не хочу! Вдобавок у той, которая в голубом, к седлу коня привешена кошмарная вещь — большая серая клизма. С этим предметом были связаны унизительные моменты непростой Софкиной жизни, даже вспоминать не хочется. Перед сном в вечерних фантазиях она безжалостно расправлялась со своим дворовым врагом Валеркой путем постановки ему клизмы, чтобы знал, как драться и язык показывать… На теток с клизмой лучше бы вообще не смотреть, но поганый ковер всегда так и лез в глаза.

Повзрослев и почитав кое-что об обычаях и нравах аристократии, Софка поняла, что у седла голубой амазонки был приторочен охотничий рожок. Мысленный же поход с клизмой на врага Валерку растолковал ей через тридцать лет прозорливый доктор Фрейд, после чего впечатлительной, не хуже самого Фрейда, Софье Аркадьевне даже грызть карандаш (знаем, знаем, символ он чего) противно стало, уж не говоря о том, чтобы огурец кружочками нарезать.

Гнусный ковер не без сожаления был выброшен мамой через несколько лет по двум причинам: младший брат, не обладавший Софкиной мечтательной замкнутостью, внятно определил свое отношение к нему: «боюсь кодва!» И во-вторых, к тому времени гобелен приобрел окончательно зловещий вид: моль выела нос дамы в бордовом и кусок щеки у той, которая в голубом, а заодно круп лошади. Клизма осталась нетронутой…

Зимой зазвучало «мулине». Его несколько раз произнесла бабушка: «куплю мулине», «Анечка обещала достать мулине». Чудесное слово! Не связано ни с какой скучной, надоедливой вещью, вроде каши, горшка, доктора, керосинки, валенок. Оно жило отдельно, его можно было повторять для удовольствия: мулине, мулине… Чтобы обычное слово «диван» оторвалось, избавилось от своего владельца, старого дивана в углу, надо было повторить его сто раз. А вот «мулине»…