Дурак, играющий возле лужи, тоже красив, и многие как будто не замечают его придурковатости. «Он такой необычный, согласитесь».

Дестра, наверное, с ума сходила от отчаяния. Снова выходить замуж она не хотела, ей хватило и первого раза. Еще бы! Может, она рассматривала вариант усыновить кого-нибудь еще, поумнее. Но ясно, насколько это могло быть рискованно. И она тихонько разработала новый план: Совет Двенадцати. Дестра решила выбрать детей из приближенных к власти семей, которые могли бы свергнуть ее, в случае, если она даст слабину. А так — она их обезоружила, с самого начала объявив, что эти дети будут руководить Городами, а один из них, не обязательно ее дочь или сын, унаследует престол. Дестра внедрила такое слово и понятие, как Демократия, продолжая традиции своего свекра. Она собиралась самостоятельно воспитать и обучить тринадцать детей у себя дома, а они, в свое время, сами должны были избрать того, кто лучше всех подходит на роль Правителя. Кто же сможет сделать более разумный выбор, как не те, кто знает друг друга всю жизнь?! Она наверняка думала, что в этом плане ошибки быть не может, но, оказалось, что в этом-то и просчиталась. Я вспоминаю прошлое, дом Дестры, всех нас в этом доме. Какими же прекрасными детьми мы были! Среди нас — и сын с дочерью Дестры, оба такие хорошенькие. Вспоминаю ДеРода, немного хвастливого, но при этом настолько обаятельного и услужливого, ему так хотелось всем нравиться: да, даже тогда разница между ним с сестрой бросалась в глаза. И мы, конечно, их сравнивали. Но на самом-то деле ДеРодом мы были ослеплены. Красота — страшная сила. Если к ней прилагается прекрасный характер и ум, разумеется, перед ней следует преклоняться, молитвенно складывая руки. Но чары этого красивого мальчишки, пустого и самодовольного, оказались ядовитыми. Дестра наверняка ночами не спала, опасаясь как за него, так и за нас. Но мы ДеРода поддерживали и не видели, что он пустышка. Я помню, как мы расстраивались, если ему не давалось что-то на уроках: все сразу же кидались ему помогать, объясняли, подтягивали. Хорошо помню эту его улыбку, он смотрел на нас с интересом и некоторым смущением, взгляд у него всегда был жаждущий, он пытался понять, учиться так же хорошо, как и остальные. Так оно и шло, наше зачарованное детство, под руководством нашей любимой Дестры. Ее мы воспринимали исключительно как Солнце, щедро дарующее нам свет и тепло. Ее лучезарность была для нас чем-то само собой разумеющимся, мы никогда не ставили ничего под сомнение, не оценивали ничего сами. В некотором смысле мы были продолжением Дестры: ведь человек превращается в того, кем восхищается.

Ходят слухи, что в некоторых городах полуострова превозносят некую богиню; имена ей дают разные. Мы, жители Городов, всегда смеялись над подобной отсталостью, над тем, что люди поклоняются кому-то, как мы Солнцу, нашему прародителю. Мы знаем, что наше видение мира — истинное. Но при такой безусловной любви к Дестре сильно ли мы отличались от них?

Красота — страшная сила: но так же опасно рассматривать человека, как сумму его или ее достоинств. Надо оценить и остальное, скрытое в тени. Тут встает вполне уместный вопрос: если бы Дестра оказалась слишком хороша и благородна, чтобы избавить нас от Жестокого Кнута, нашего истязателя, то в итоге и она, и мы продолжали бы страдать, пока он рушил бы Города! Но они все равно оказались разрушены — уже ее бестолковым сыном. Тем не менее у нас был стопятидесятилетний период процветания, отличавшийся высоким моральным и культурным уровнем. Разумеется, многие довольны и современной грубостью, шумом и насилием, поскольку народ — большинство — хорошо питается и с удовольствием грабит города Варваров. Они же делают за нас всю грязную работу. Это тоже хорошие времена, люди частенько говорят: «Чудесно живем».

Какого же выбора ждала от нас Дестра? Когда я смотрю в прошлое теперь, ответ очевиден. Она постоянно мягко и тактично привлекала внимание к одному из нас, подчеркивая его достоинства, но так деликатно, что мы по сравнению с ним казались не хуже. Теперь-то мне все ясно: в детстве мы оказались ослеплены безусловной любовью, и глаза наши были закрыты! Она сама выбрала бы нашего инженера водных сооружений. Девятого. И была бы права: он стал бы прекрасным правителем. Почему же Дестра ни разу не сказала, что именно таков ее выбор? Но она говорила — настолько открыто, насколько могла себе это позволить! Если бы она заявила прямо, что хочет видеть его на своем месте, в семьях других детей возникло бы недовольство, они могли бы сговориться против нее. А потом передрались бы друг с другом, пытаясь продвинуть собственного отпрыска. Началась бы гражданская война, вот что было бы. Дестра передала право выбора нам, а это значит, наша ответственность распространяется и на наши семьи. Я уже не помню, что говорилось у меня дома: если честно, мои воспоминания, связанные с семьей, тусклее, по сравнению с тем, что происходило дома у Дестры, на ее уроках. Я не сомневаюсь, что мои родственники были прекрасными людьми, но особой роли они для меня не играли. Моей матерью стала Дестра. Мы все считали ее своей мамой.

Интересно, беспокоила ли ее наша любовь к ее сыну, то, как мы постоянно помогали и поддерживали его? Такое поведение было естественным, мы были добры; это она привила нам доброту.

Как же Дестра, должно быть, страдала в тот день, когда ее, больную, принесли к нам и она поставила нас перед выбором!

Я помню ее лицо, хотя теперь я воспринимаю все случившееся не так, как тогда. В тот день я видел в ней лишь больную женщину. Но сердце ее терзало еще и беспокойство. Она сидела на подушках, а мы на ее глазах бездумно и весело выбрали ее глупого сына, очаровательного, восхитительного, но глупого мальчика — и я, как сейчас, вижу ее лицо, старое, мрачное, напряженное.

Дестра уже знала, что нас ждет.

Теперь ясно, почему мы, Двенадцать, никогда не называли вещи своими именами. Мы жаловались на ДеРода, боялись его, гадали, почему так, но ни разу не признали: «Это мы, Двенадцать, виноваты во всем случившемся, потому что мы его выбрали, а делать этого не следовало». Любой из нас справился бы лучше, чем ДеРод. Ни в ком из нас не было злобы, все мы почитали Дестру и правили бы так, как она хотела. Даже я, вялый и нерешительный, руководил бы лучше!

Мы ее подвели. Мы виноваты. Ответственность лежит на нас. Знаменитые Двенадцать, так старавшиеся ради Городов, гордые своими достижениями, именно мы, и не кто иной, стали причиной падения государства.

И, вероятно, именно из-за нас Дестра так страдала перед смертью.

Прежде чем запечатать свиток, я должен записать кое-что еще, нечто странное. Из-за гор до нас долетели слухи, будто земля трясется так сильно, что рушатся целые города. Мы уже знаем, что молва всегда все преувеличивает, так что ждем подтверждения. В то же время пришли новости, что рабочие, занятые строительством стены, обнаружили руины мертвого города. Еще не ясно, насколько большим он был. Они лежат на глубине, равной длине двух ручек обычных кирок. Конструкция домов отличается от нашей, посложнее, также жители древнего города мостили дороги, выкладывали пол и потолок более мелкими камнями разных цветов. Мы так не умеем. Как говорят, ДеРод крайне обрадовался и приказал всем остальным остановить свою работу и перейти на раскопки города. «Выкапывайте все. Люди будут приезжать, чтобы посмотреть на эту диковину». У народа же дурные предчувствия. Они помнят, что в рассказах о древних поселениях, из которых формировались Города, говорилось о рвоте земли, когда реки поглощают горы и меняют русло, а море выходит из берегов. Так странно наблюдать, как старые сказки, презираемые падкими на сенсации людьми, которым интересно только все новое и волнующее, снова обретают популярность — лишь потому, что на горизонте появилась опасность!