– Мое имя Филп Асмусса, – сказал воин, – я – третий сын Донса Асмусса, сеньора Сбарао и Колец.

В голосе, темном взгляде и осанке юного легата ощущалась врожденная гордость отпрысков знати и уроженцев Колец.

Представительный человек, несмотря на средний рост. Застыв в стойке, закованный в броню недоверия, он пытался выдержать холодный взгляд Лоншу Па.

Рыцарь сразу ощутил щит агрессивности, за которым прятался воин. Он уловил строгое фанатическое предупреждение директории, что легату предстоит встреча с человеком, чьей натуре свойственно неподчинение и возможное воздействие на невинные души. В глазах своих бывших начальников Лоншу Па так и остался гнилым овощем, который способен отравить весь урожай. Если они обратились к нему, то сделали это от отчаяния и только потому, что не нашли иного решения. В любом случае речь не шла о возвращении в милость, еще меньше о запоздалом признании его достоинств или способностей, как он вначале подумал. Невероятным усилием воли он подавил разочарование, похоронив осколки последних иллюзий в глубине души. И бесстрастно заявил:

– Ну что ж, воин Филп Асмусса, буду рад оказать вам помощь.

– Тысяча благодарностей, рыцарь, – ответил его собеседник, едва двигая губами, не в силах справиться со скованностью, которую прятал под обманчивым покровом спокойствия.

Крауфас сидел в стороне и рассеянно глядел на обложки книг. Лоншу Па не смог сдержаться и не задать вопрос, который давно беспокоил его:

– Вы видели в последнее время махди Секорама?

Филп снисходительно и с иронией улыбнулся.

– Послушайте, рыцарь, меня удостоят чести быть представленным ему только после получения сутаны и пострига! Почему я должен его беспокоить сейчас? У него много других забот, и ему не до встречи с моей скромной персоной. И слава богу!

Лоншу Па едва не возненавидел молодого человека за вызывающее поведение. Ему казалось, что он слышит сентенцию директории, а не Филпа Асмусса. Они послали новичка, ибо его легче было убедить в чем угодно, чтобы превратить в фанатика. Они выбрали нежную ковкую душу и набили ее догмами, чтобы не осталось никаких щелей и не возникло никаких сомнений, могущих пробить броню. Чего страшился Орден, если шел на подобные манипуляции со своими самыми молодыми членами?

– Не так далеки времена, когда встреча с махди не требовала преодоления препятствий, – вздохнул Лоншу Па. – Это случалось повседневно.

– Времена меняются! – возразил Филп. – Надо к ним приспосабливаться. Если махди Секорам отошел от монастырской жизни и передал свои функции директории, то, вероятно, по серьезным соображениям. Вы в этом сомневаетесь, рыцарь?

– Вам, безусловно, говорили о моих недостатках? Вас послали к парии, к ссыльному с его странной склонностью все подвергать сомнению…

– Почему? Каковы ваши претензии к учению?

Филп буквально выплюнул эти слова, словно дал возможность пламени, томившемуся под пеплом ментального контроля, выплеснуться наружу.

– У меня нет никаких претензий к учению. Я его боготворю, – спокойно ответил Лоншу Па. – Но говорим ли мы об одном и том же учении? У меня возникло ощущение, что каждый трактует его в свою пользу, овладевает им ради собственных целей, и я не исключение. Просто оказалось, что я не согласился с методами директории владеть им…

– Как, по-вашему, с кем советуется директория? Кто ее направляет и дает ей советы? Кого она представляет? Отказ от приказов директории равносилен отказу от распоряжений махди!

Черные глаза Филпа гневно сверкали. А ведь гнев не относился к почетным добродетелям Ордена.

– Так утверждает директория. Но вам надо знать, что мои слова вовсе не свидетельствуют о желании вступить в риторический спор, к чему вы так хорошо подготовлены. Вы спросили мое мнение, я вам ответил. Когда я занимал пост в монастыре, то случайно получил доступ к секретным архивам Ордена. Досконально изучив их, я пришел к выводу, что Орден теряет свою суть и отворачивается от принципов, которые привели к его созданию.

– Принципы не изменились! – прорычал Филп.

Лоншу Па опустился к кресло и уставился на лампу.

– Садитесь, воин… Вы говорите, принципы не изменились, но знаете ли вы, что звук, наш знаменитый звук смерти, был вначале предназначен для исследования собственного внутреннего мира? Вы не хотите сесть?

Филп остался стоять, склонив голову набок и прижав руки к бедрам. Поза вызова.

– Как хотите. Я уже вам сказал, что за звуком скрывается безмолвие, Кси, а безмолвие образует непреодолимый барьер. Звук позволяет наполнить цитадель безмолвием, сделать здание неприступным, заставляя противника сложить оружие до сражения. Когда Орден был создан, он предупреждал конфликты до того, как они разрастались в войны. Орден был инструментом мира.

– Таким он и остался!

– Скажем, вы в это верите… Постепенно звук вышел наружу, проявился. Он стал оружием, а как любое оружие, он служит целям уничтожения. Орден сам разрушает свои стены. Известна ли вам древняя легенда о трубах Иерихона? Нет? Не важно. Орден покинул цитадель безмолвия и вышел на материальное поле. Он превратился в машину интервенции, в военную машину и рискует рано или поздно капитулировать перед другой, более мощной военной машиной. Из машины мира получается посредственная военная машина. Вы так не думаете? Что касается покинутой цитадели безмолвия, то ее, быть может, заняли другие… Став обычной армией, армией грома и ярости, Орден непомерно разросся за последние века и изменил свои структуры. Иерархия постепенно подменила жизнь. А ведь жизнь есть постоянная эволюция. Разве структуры должны ставить границы эволюции? Чего стоит традиция, если она остается голым каркасом, сковывающим свободу?

Лоншу Па замолчал. Его охватило отчаяние. Оно легло на плечи тяжким грузом. Когда-то у него была возможность перетряхнуть небеса и земли, бросить вызов богам и демонам, с уверенностью противостоять любым бурям. Он не воспользовался шансом. Ему не хватило мужества. Отныне ему приходилось сражаться лишь с легким ветерком сожалений.

– Насильственная структуризация суть гангрена, проказа, – устало продолжил он. – Она пожирает сердце, стерилизует. Она превращает цветущую долину в пустыню, а юношу, бурлящего соками, в печального изгоя. Она беззастенчиво эксплуатирует

чистые сердца, стремящиеся к идеалу. Она мутит прозрачные воды, мумифицирует движение… Потом жизнь берет свое и взламывает преграды, возвращает свои права… Вот некоторые из причин, которые привели меня… к сомнениям. Быть может, эта кристаллизация есть неодолимое следствие времени, запрограммированный конец определенного цикла… В любом случае моя трусость обрекла меня на роль ясновидящего, стороннего и бессильного свидетеля развала мира. Но хватит обо мне! Я отнимаю у вас драгоценное время. Полагаю, вы явились на эту планету отверженных с определенной миссией… А вовсе не для того, чтобы слушать бредни старого еретика.