Она тут же уселась на край стола и слегка закачала длинной ладной ногой.

– Соколов, ты сумел меня заинтриговать, – призналась, округлив на меня смеющиеся глаза.

Я пригляделся: волосы у Наташки тоже были темно-каштановыми и даже чуть-чуть сами подкручивались.

В горле у меня опять засаднило. Я засунул руку в портфель, нащупал духи:

– На, держи, – буркнул сумрачно и протянул Кузе цветастую коробку «Anais Anais».

Рука ее дернулась было вперед, но, не пройдя и полпути, застыла в воздухе, а потом и вовсе плавно опустилась вниз. Черты лица у Наташи вдруг как-то по-особому заострились – она стала необычайно серьезна, словно разом повзрослела на пару лет. Потом девушка огорченно вздохнула, задумчиво покачала головой, спустилась со стола и оправила юбку – все это было проделано неторопливо и не глядя на меня. Встала напротив:

– Соколов… – А вот теперь взгляд ее уперся мне прямо в переносицу. – У кого-нибудь другого я бы и взяла вот так, – и она сделала руками небрежный жест, словно отгоняя с поверхности реки проплывающий мимо сор, – но ты, Соколов, можешь лучше, гораздо лучше. И ты это знаешь.

На лице ее теперь ясно читался вызов, который она только что бросила сама себе, – бросила и сумела взять верх. Эта победа ровным огоньком горела в глубине ее выразительных карих глаз.

Она сняла свой портфель со стула и, обогнув меня, направилась к двери.

Щеки у меня запылали стыдом. Я поморщился и бросил ей в спину:

– Наташ…

Что говорить, я на самом деле не представлял – она застала меня врасплох.

Кузя чуть укоротила следующий шаг, но потом упрямо мотнула головой и, не оборачиваясь, отчеканила:

– Подумай, Соколов, подумай – это полезно.

Дверь она прикрыла аккуратно, без хлопка, и я остался в классе один.

Я кривовато усмехнулся и потер подбородок.

Нет, на самом деле об этом можно было смело не думать.

Да что там, об этом нужно было не думать!

Но…

Вот именно, повисло воздухе это самое неясное и щемящее «но».

– Хорошо, подумаю, – согласился я негромко, и Ленин с портрета над доской посмотрел на меня с одобрительным прищуром.

На короткий миг я остро позавидовал Ильичу: ведь, по сути, ему было дано немного, и спрос оттого был невелик.

«Интересно, – озарило меня вдруг догадкой, – а кто здесь до меня корректировал? Будда? Христос? Ох… А страшно-то как…»

Тот же день, поздний вечер

Ленинград, Измайловский проспект

Домой я вернулся в начале одиннадцатого.

– Все в порядке, – доложил маме, – я проверил.

И правда, в этот раз заселение Мелкой прошло успешно. Сразу после школы я оставил ее в съемной двушке около Парка Победы, а сам понесся по окрестным магазинам, подтаскивая в квартиру закупленную утварь и продукты. Уехал оттуда поздно, зато сытый и успокоенный.

– Бедный ребенок, – качнула мама головой. Потом посверлила меня обеспокоенным взглядом и выдала распоряжение: – В субботу приведешь Томочку на ужин.

Я открыл было рот, чтобы уточнить «Какую из?», но наткнулся на грозовые всполохи в глазах напротив и счел за лучшее вытянуться в струнку, вскинув руку в пионерском салюте:

– Будет исполнено!

– Обалдуй, – негромко хмыкнув, сказала мама и поправила мне задравшийся воротник.

Из кухни, чуть скособочившись на правую сторону, вышел, пошаркивая, папа, и мы неловко обнялись.

– Ужинать будешь? – деловито уточнила мама.

Я взглянул на часы: до ближайших новостей на «Rai Radio 1» оставалось пять минут.

– Чай попью, с вареньем. Но чуть позже, – и пошел в свою комнату.

– Вот… – услышал, как за дверью начала жаловаться мама, – приходит домой в ночи, сытый и довольный…

Что ответил папа, я не разобрал. Присел на корточки у прогревающейся «Ригонды», подкрутил звук и заскользил по средним волнам.

Фамилий не прозвучало, лишь в общем: «бойня на Марио Фани» да «сорвана попытка похищения». Шестнадцать погибших – почти в три раза больше, чем в прошлый раз…

Да, и правда страшно. И неисправимо.

Пущенное мною чуть иначе, Колесо Истории перетирало на этой новой колее жизней как бы не больше, чем прежде.

Сколько уже на мне? Десятки? Сотни? Тысячи? Я ведь даже порядка не знаю…

Щелкнул клавишей, выключая приемник, и осмотрел опустевшую без Мелкой комнату.

«Хорошо, что ее нет, – пожухлым листом мотануло в опустевшей голове обрывочную мысль, – не видит, как меня размазывает…»

Я вышел в прихожую как робот – на прямых, не сгибающихся в коленях ногах, наклонился к зеркалу и принялся безуспешно выискивать изменения в своем лице. Ничего. Ни седины на висках, ни хотя бы многозначительных морщинок в углах глаз. Только под носом начинает темнеть жалкая поросль, но так ей еще год тянуться до первой бритвы.

– Что, – негромко прозвучало за спиной, – любуешься?

Я покосился на папино отражение.

«А ведь мне теперь просто нельзя проиграть. Столько уже заплатил! Чужими жизнями, не серебром».

– Мама спать легла? – уточнил полушепотом.

Папа кивнул в ответ.

– Пошли тогда на кухню, – предложил я.

Сели за стол. Я налил чаю и подвинул к себе вазочку с тягучим вишневым вареньем.

– Мама говорит, что ты уже и домой не всегда на ночь приходишь, – начал папа разговор.

Я доверительно наклонился к нему:

– Да вот думаю, не пойти ли в разгул.

Папа глянул остро и помолчал, что-то напряженно обдумывая. Потом спросил:

– Ну и кому ты этим сделаешь хуже?

Я криво усмехнулся:

– Вот ты не поверишь, но я думаю об этом каждый день.

Папа с тоской посмотрел на разобранную для чистки трубку, душераздирающе вздохнул и взялся за ершик.

Я торопливо глотал горячий чай. Обычно сладкое варенье сегодня горчило.

– Я тоже… – сказал наконец папа. – Я тоже об этом думаю.

Я ткнулся лбом в твердое отцово плечо и посидел так, закрыв глаза. Потом предложил негромко:

– Давай тогда вместе думать.

И, не дожидаясь ответа, пошел в комнату спать.

Как я и ожидал – день получился тяжелым.

Пятница 17 марта 1978 года, день

Ленинград, Измайловский проспект

Дуло вдоль проспекта немилосердно. По-северному злой ветер вымораживал скулы и гнул пешеходов к земле. Я нырнул в долгожданную подворотню, словно солдат в окоп из-под обстрела, и с облегчением перевел дух. Смахнул со щек невольные слезы и заторопился дальше, в свой сумрачный подъезд. Пусть в нем попахивает плесенью из подвала, зато от пузатых батарей щедро расходится жар, а за это я сейчас был готов простить многое.