– Не знаю, – сказал Турецкий.

– Я вот тоже не знаю. Старым буду – тоже ведь никто не приедет.

Турецкий подумал, что это хороший повод заговорить о возвращении.

– А может, обратно? – осторожно спросил он.

– Куда?

– В Москву.

– Куда – в Москву? На Курский, что ли? Бомжевать?

– Нет, работу найти. Я бы помог. У меня есть несколько знакомых.

– А дальше что?

– Дальше – жить. Ведь ты не старый. Квартиру купил бы. Ей-богу, можно найти знакомых. Женился бы.

– А почем ты знаешь, – хитровато спросил Однокозов, – может, у меня баба Глаша теперь законная жена? Шучу, шучу, ладно. А то подумаешь чего. Нет, не знаю… Что же тогда, я зря сюда поехал, выходит?

Они выпили еще по рюмочке «унбляхтера», и Турецкий уже собрался завести разговор, ради которого сюда приехал, но вдруг в сенях послышались чьи-то шаги. Дверь отворилась, и появился на пороге дед, которого он уже видел.

Дед постоял, посмотрел и тихо промямлил старческим скрипучим голоском:

– Эдя, выди на минутку, что скажу.

– Чего ты? – недовольно покосился Однокозов.

– Ну выдь, Эдя, – просил старик.

– А ты что, не видишь? Гости у меня. Не приглашаю – потому что разговор важный.

– Вижу, Эдя, вижу. Выдь на минутку. Дело такое. Первостепенное. Срочной важности.

Однокозов посмотрел на Турецкого, пожал плечами, поднялся со своего места и пошел за дедом в сени. Турецкий слышал в углу шепот. Видимо, дед был глуховат и шептал громко.

– Кто это, Эдя? – слышал Турецкий голос деда.

– Знакомый мой один… Ну и что дальше?

– Ничего. Знакомый. Хорошо, что знакомый. Понятно, понятно… Старый знакомец. И чего ж, знакомый?

– Чего, чего! Приехал ко мне! – Голос Однокозова был сердит, но злости в нем не было, только нетерпение. Однокозову хотелось снова к столу, где уже ждал его наколотый на вилку грибок.

– И чего ему надобноть? – не унимался любопытный дед.

– Да вот так, – сказал Однокозов. – Пришел тебя в интернат забирать.

– Правда, что ли? – Голос деда задрожал от страха.

– Да, правда, Михалыч, не буду от тебя скрывать.

– Так ты ему скажи.

– Так вот видишь, говорю, дед.

– Ты его как-нибудь ублажить должен.

– Стараюсь. Не видишь, что ли?

– Ой, вижу! Интернат! Это что ж такое мне на старости лет!

– Ладно, Михалыч, вот что скажу тебе. Ты, того… Спрячься, слышь, и не мешай нам. Усек?

– Как же, как же… Конечноть, усек. Интернат…

– Спрячься так, чтоб ни слухом ни духом!

– Ладно, ладно! Вот только что ж делать, Эдя? В сарай, что ли? Побегу я. А? В сарае спрячусь. Не выдашь, Эдя?

– Да ты что, дед? Ты меня, что ли, первый год знаешь? Как же я без тебя, если тебя в интернат упекут?

– Да, правда, как? – поверил дед. – Ну я побег. Ладноть?

– Ладноть! – передразнил его Однокозов. – И сиди там тихо, как мышь! Чтоб не слышно тебя, дед!

Однокозов вернулся к столу и объяснил Турецкому:

– Мания у него одна. Ему кто-то когда-то сказал, что таких, как он, в интернат забирают, для престарелых. И теперь он пуще смерти этого слова боится. Как скажешь ему интернат – мигом к себе. Налоговики приезжают – он понимает: за ним, в интернат его. О чем-нибудь с бабой Глашей шепчемся – уже боится, в интернат, думает, забирают. Может, и вправду его в какой-нибудь интернат отдать? Ума не приложу. Свихнется же здесь. И лет ему уже немало, медицинское обслуживание полагается. А то ведь заболеет, простудится, а баба Глаша знаешь чем лечит?… Да, здесь, Турский, просто прошлый век какой-то.

Турецкий слушал его, а сам все думал, с чего бы начать. Когда он в очередной раз решился заговорить, в сенях снова раздался какой-то шорох.

Однокозов резко обернулся.

– Дед, что ли, снова?… – прислушался он. – Неугомонный.

– Эдя, а ведь он у тебя и в самом деле того…

– Бесспорно, – согласился Однокозов. – Эй, дед! А ну выходи! Выходи, подлый трус! Ты что там в углу шаришься?!

Дед выглянул из-за двери и посмотрел на них. Теперь он был почему-то без шапки.

– Где шапку посеял, дед? – спросил его Однокозов.

– Эдя, можно тебя на минутку? – снова тихо попросил он.

– Достал ты! – не выдержал Однокозов. – Ну что тебе, старый?

– Эдя, ну можно?… – клянчил дед.

Он вдруг беглым взглядом посмотрел на Турецкого и сказал, обращаясь к нему:

– Здравствуйте, я сейчас уйду.

Однокозов сплюнул, встал и снова вышел.

– И что, Эдя, сильно лютует он? – прошептал в сенях дед.

– Слушай, дед, достал ты меня! Чего ты привязался, а? Шлепай отсюда. Иди к себе. Понял? Нет? Показать тебе дорогу? В интернат тебя отправлю, сам отправлю, собственными руками туда, если не сгинешь тотчас же! Где твоя шапка? Где ты был?

– В сарае.

– Ну и иди туда, чудило!

– Так ить боязно, Эдя!

– Чего тебе боязно?

– Интернат этот чертов из головы не идет.

– Выбрось!

– Не могу! Все думаю, думаю.

– Говорю: задобрю я его, задобрю.

– А что он за человек, Эдя? Из комиссии?

– Из комиссии!

– Эксперт, что ли?

– Эксперт, Михалыч, эксперт! Самый главный эксперт. Эксперт над экспертами!

– Ну я тогда побег. Побег я, Эдя.

И Однокозов снова вернулся к столу. Они сидели, и было видно, как дед, подобно привидению, ходит кругами вокруг дома.

Его пригнувшаяся худая спина была видна то в одном окне, то в другом, хруст раздавался с разных сторон.

Когда он снова, подобно хитрому зверю, подкрался к дому, Однокозов, прервав разговор, сказал громко, чтобы дед слышал:

– Да, конечно, если хотите, забирайте его в интернат!

Дед остановился в сенях и молчал. Он отчего-то уже не боялся их.

Любопытство у сумасшедших часто пересиливает страх.

И когда вдруг его голос снова раздался, Однокозов взял сапог, сушившийся у печки, и запустил им в дверь.

Дед опрометью выскочил из сеней и побежал, подпрыгивая, во двор.

Турецкий молчал. Он думал, он представлял себе, что подобное происходит каждый день и что в такой обстановке можно и в самом деле сойти с ума.