— Вы хотите сказать — ее одной достаточно для прогноза?

— Это зависит от того, сумеете ли вы правильно распорядиться этими сведениями, — ответил Вайнбергер. — Так или иначе — я полагаю неверным считать те или иные непривычные для нас формы поведения болезнью.

* * *

Когда я выезжала со стоянки, охранник взял под козырек, и я с энтузиазмом помахала ему в ответ. Беседа с Вайнбергером меня воодушевила. И не только потому, что тема последней ее части была моим любимым коньком.

Меня уже давно беспокоило, что наши взаимоотношения с психикой и поведением приняли такой характер, когда все человечество делится на «больных» и «здоровых». Это чисто медицинский подход. С биологической точки зрения, есть разные генные варианты. Нет генов здоровых и не очень; варианты — это субстрат, из которого Природа лепит разные формы. И бывает так, что формы, «неудачные» при одних обстоятельствах, превращаются в свою противоположность при других.

Самый показательный пример такого рода — синдром Аспергера. Аспи, как они сами себя называют, не способны к спонтанному побуждению разделять радость, интерес или огорчение других людей и не могут адекватно выразить свои чувства. Людей с таким синдромом по нынешней классификации причисляют к аутистам (официальный диагноз — высокофункциональный аутизм). Они действительно проявляют некоторые особенности, свойственные аутистам, но сохраняют способность к социализации.

Однако у синдрома Аспергера есть и другие отличительные признаки. Так, аспи проявляют необычайное упорство, когда хотят разобраться в интересующих их вещах. Это помогает им блестяще справляться с задачами, для решения которых необходимо длительное размышление и предельная сконцентрированность. В этом смысле аспи никак нельзя назвать больными.

Специалисты по генетике поведения четко показали, что гены существуют не в вакууме и проявляются по-разному в зависимости от внешних факторов. Это заставляет нас по-новому посмотреть на самих себя и на окружающих. Мы все чаще и чаще слышим, что та или иная форма поведения — признак болезни. Загляните в последние руководства по классификации психических заболеваний: с каждым годом число новых диагнозов увеличивается — расширяется сфера аномального. В поведенческой же генетике наблюдается обратная тенденция: расширяется сфера нормального. Стремясь доказать, что гены не кодируют поведение, а действуют, формируя и настраивая нашу сложную и динамичную нервную систему, ученые продвигаются все дальше по пути параллельного изучения связей генетики и структур и функций головного мозга и обнаруживают все больше свидетельств влияния внешних факторов на головной мозг — а следовательно, на нас как личность.

— Дебаты по поводу «внутреннее против внешнего» (nature versus nurture) завершены[68], — с удовлетворением заявил недавно американский физиолог Эрик Теркхаймер. — Сухой остаток таков: наследуется все. Заключение, немало удивившее обе противоборствующие стороны.

Отсюда вовсе не следует, что нужно сосредоточиться исключительно на своих генах. Знания в этой области должны рассматриваться как трамплин для лучшего понимания самого себя — того, в какой степени я унаследую конкретный признак, будь то заболевание или форма поведения. Изменив образ жизни или диету, можно избежать проявления неблагоприятных комбинаций генных вариантов в их крайней форме, скажем, в виде сердечно-сосудистых заболеваний или диабета.

* * *

Итак, мы вплотную подошли к вопросу, какая нам польза от того, что мы добрались до своего генетического фундамента. Дэниел Вайнбергер вообще не уверен, что стоит забираться слишком глубоко в генетические дебри со всеми их мутациями и вариантами; ему очень не по душе сама идея, что гены — это рок, определяющий все. И конечно же он прав, говоря, что сегодня у нас нет готового рецепта, как реагировать на информацию о наличии того и другого генного варианта.

И все же, когда я впервые «попробовала на зуб» свои SNP, я стала чуть-чуть меньше волноваться. Я пропустила исходные данные, полученные от deCODEme, через фильтр программы Promethease; теперь известно, какие СОМТ-варианты содержит мой геном, но я хочу знать больше. Например, как обстоят дела с генами, которые, скорее всего, имеют отношение к поведению и психологическим признакам? Смогу ли я лучше понять себя, если загляну еще глубже?

По крайней мере, попытаюсь. Дома, в Копенгагене, я непременно разыщу тех, кто пытается разобраться во взаимосвязях генов и детского опыта, формирующих личность.

— Мы тестируем 12 генов. Значит, нужно собрать столько крови, чтобы заполнить все эти пробирки. Плюс еще две — контрольные.

Молоденькая докторша провела пальцем по шеренге пробирок и стала подбирать подходящую для моих вен иглу. Мы уже были знакомы: это она расспрашивала меня не так давно о моих родных, их пристрастиях, привычках, болезнях и прочем. Теперь конского хвостика у нее не было, и встретились мы в другом месте — в цокольном помещении госпиталя при Копенгагенском университете. Здесь шел ремонт, и мы пристроились за низким кофейным столиком, не очень уместным среди строительного хаоса.

— У вас прекрасные вены, — сказала она, присматриваясь к голубоватым сосудам, бегущим вниз по левой руке. Казалось, они сами напрашивались на то, чтобы их проткнули иглой. Но все же мне пришлось немного поработать кулаком, прежде чем это приятное событие произошло и в иголку попало немного крови. Чтобы кровь не капала в час по чайной ложке, а шла струйкой, докторша подвигала иголкой вперед-назад. Это не помогло — кровь вообще остановилась.

— Попробуем другую руку, — произнесла она и быстро проткнула вену на правой руке. С тем же успехом. «Семь лет учебы, — подумала я. — Чем только они занимаются в медицинской школе?» Но придется потерпеть. В конце концов, я сама, абсолютно добровольно, согласилась стать подопытной морской свинкой. Условия Центра по интегральной молекулярной визуализации просты и лаконичны: они получают от меня пачку опросных листов с ответами и изрядное количество крови, а взамен я получаю право обсудить результаты тестирования моего генома с директором Центра, Гиттой Моос Кнудсен. Я отдельно оговорила это условие, потому что мы обе «страстно хотели выяснить, чем определяются индивидуальные различия в поведении и складе личности». Так она выразилась.

Но что такое личность?

Здесь мы должны на время расстаться с молекулярной биологией и погрузиться в другую науку — психологию, которая этим и занимается. В отличие от молекул — конкретных структур, состоящих из не менее конкретных атомов, личность — это что-то неуловимое, эфемерное. Интуитивно мы понимаем, что имеется в виду, но дать четкую формулировку нелегко. Мы можем сказать о ком-то из друзей: он отзывчивый, уравновешенный, немножко интроверт. Или о себе: я социально активный, слегка нервный, нетерпеливый субъект. Но все усилия произнести что-то более конкретное кончаются ничем.