Гуляя, Кокотов оказался в Костянском переулке и, проходя мимо дореволюционного шестиэтажного здания, замедлил шаг и остановился у железной ограды. В доме располагалась «Литературная газета», где его однажды жестоко обидели. Лет десять назад Андрей Львович принес в редакцию рассказик про школу. Встретил его рыжебородый сотрудник, похожий на доброго домового, охотно взял рукопись и предложил позванивать. Однако писодею показалось, что при этом рыжий глянул на него как-то странно, с сожалением, как на чудака, который додумался спрятать денежки в мусорном контейнере. Когда Кокотов позвонил через месяц, ему вежливо объяснили: рукопись на рецензии. Еще через месяц сказали: рассказ отправлен на вторую рецензию. Через полгода оказалось, что рецензии взаимоисключающие — хвалебная и разгромная, поэтому участь спорного текста решит редколлегия, которая собирается крайне редко. Наконец, через полтора года, Андрея Львовича скорбно известили, что на заседании рассказ очень хвалили, но как на грех недавно был опубликован очерк, тоже из школьной жизни — о том, как учительница растлевает старшеклассника, а тот, не выдержав впечатлений, прыгает с крыши на асфальт… «Но вы не переживайте! Приносите еще что-нибудь!» И черт же дернул экономного Кокотова поехать в редакцию за рукописью. Услышав просьбу вернуть рассказик, рыжебородый из доброго домового превратился в ведьмака, брызжущего слюной. Он кричал, что никакой жизни не стало от графоманов, что если хранить каждую бездарную хрень, то погибнешь под завалами макулатуры. Тщетно обшарив все полки, он сунул под нос зануде «Литературку», где мелким шрифтом сообщалось: рукописи не рецензируются и не возвращаются. Кокотов ушел как оплеванный, со времен литобъединения «Исток» над ним так не глумились. Когда он чуть не плача поделился горем с Мреевым, тот заржал и объяснил, что забирать из редакции рукопись через полтора года — такая же нелепость, как потребовать в больнице вернуть отрезанный аппендикс. Федька заверил, что рассказ наверняка выбросили в корзину, едва автор закрыл за собой дверь. Печатают только своих!

— Суки! Знаешь, что раньше там было? Дом терпимости!

…Кокотов заметил оживление на ступеньках редакционного подъезда. Люди вытаскивали из дверей компьютеры, папки, стулья, столы и грузили все это в крытую фуру. Рыжебородый домовой вынес перевязанную стопку книг…

«Ага, сволочи, прогорели![1]Так вам и надо! — с восторгом подумал автор «Роковой взаимности» и пошел покупать Валюшкиной цветы.

Ровно в шесть писодей стоял у выхода из метро «Проспект Мира», под голубыми часами, и расправлял задешево купленные розы, чтобы выглядели побогаче. Получив внезапный аванс, автор «Полыньи счастья», конечно, мог выбрать букет подороже, но помешал Внутренний Жмот, повелевавший им все эти скудные годы. Сначала он (не Жмот, а Кокотов) приглядел для Валюшкиной «Туранский пурпур» — великолепные черно-бордовые розаны на метровых шипастых стеблях, напоминающих дикорастущую колючую проволоку. Андрей Львович даже договорился о хорошей скидке с продавщицей — крашеной блондинкой кавказской национальности, но в последний момент вдруг передумал, сказал, что не терпит селекционного насилия над природой, и ни с того ни с сего взял теснившийся в дальнем ведерке «Сюрприз Подмосковья» — дешевые кривенькие цветочки, недалеко ушедшие от пращура-шиповника, именуемого в народе «собачьей розой». Цветочница посмотрела на него с презрительным недоумением, с каким, должно быть, там, в горах, смотрят на джигита, вернувшегося с равнины без мешка добычи и пленного гяура для рабских услуг.

Презирая себя за жлобство, Кокотов старательно расправлял мелкие лепестки, постепенно приходя к выводу, что правильнее вернуть сиротский «Сюрприз» и, доплатив, взять роскошный «Пурпур», но сделать этого не позволял Внутренний Пижон, хорошо запомнивший обидную усмешку в восточном взгляде продавщицы. Итак, Андрей Львович, изредка посматривая на выход из метро и выискивая в толпе Валюшкину, думал еще и о том, что с каждым годом, становясь старше, он встречает на улицах все больше девушек, хотя во времена его юности, насколько он помнил, решительно преобладали зрелые женщины и старухи. Странно, правда?

Расправив очередной лепесток, Кокотов поднял глаза и увидел перед собой эффектную даму, в которой не сразу опознал Валюшкину. Нинка явно пришла на свидание прямо из парикмахерской: уложенные светлые волосы еще не очнулись от лаковой неволи. Лицо одноклассницы оживлял умелый макияж, над ним явно потрудились специалисты, придавшие чересчур правильным чертам бывшей старосты загадочность. В довершение всего на ней был изысканно-серый деловой костюм, сочетавший офисную строгость с глубочайшим вырезом, почти обнажавшим грудь, а короткая юбка открывала вид на вполне еще молодые, неисхоженные ноги.

— Ну. Что. Прозевал? — спросила она, глядя на Кокотова с грустной улыбкой.

— Угу, отвлекся… — кивнул писодей и сообразил, что ее вопрос и его ответ касаются не только сегодняшней встречи, но и жизни вообще.

— Это. Мне? — Бывшая староста кивнула на цветы.

— Конечно!

— Здорово! — Валюшкина приблизила лицо к букету и глубоко вдохнула. — Пахнут. Наши. Здорово!

— Или! — автор «Жадной нежности» чуть повел глазами, давая понять: уж кто-кто, а он знает цену отечественным бутонам и никогда бы не купил даме броский импорт с ароматом антибактерицидного пластыря.

— Ну! Пойдем! — скомандовала бывшая староста.

— Куда?

— В «Аптекарский огород».

— Это далеко?

— Эх ты, москвич! — усмехнулась Нинка.

Она взяла его за руку, словно маленького, и повела по проспекту Мира, людному, как воскресный рынок. Одноклассники миновали ресторан «Кавказская пленница» и особнячок с большой мраморной доской, сообщавшей, что здесь жил и работал поэт В. Я. Брюсов, член ВКП(б) с 1919 года.

— О, закрой свои бледные ноги! — пошутил Кокотов.

Нинка смущенно посмотрела на свои мускулистые загорелые коленки и промолчала, не поняв тонкого литературного юмора. Поднявшись по деревянному пандусу стеклянного здания, они вошли в прозрачные самооткрывающиеся двери. Валюшкина привычно купила у стойки два билета и предъявила их, как в кино, контролеру. Они сделали еще несколько шагов и перенеслись из пыльной Москвы, набитой юркими автомобилями, точно ветхий буфет тараканами, в райский сад.

— Где мы? — удивился писодей, озираясь.

— В Аптекарском огороде, — ответила Нинка. — Петр. Первый. Основал. — Она снова взяла его за руку, как в первом классе, когда их заставляли гулять на переменах парами. — Пошли!

Налево уходила липовая аллея, долгая и тенистая. Впереди виднелся кирпичный фасад старинной оранжереи, а перед ней — длинный, окаймленный деревянным бордюром и газоном водоем с мутно-зеленой водой. Справа поднимались купы деревьев и заросли цветов. Кокотов недоумевал, как сумел этот зеленый остров в центре каменной Москвы пережить революции, реконструкции, войну, но в особенности — последние времена, когда земля в центре вздорожала, и новые дома ухитрялись воткнуть там, где прежде едва умещались хоккейная «коробка» или собачья площадка. Впрочем, город уже вплотную обступал оазис. Сзади высоченной неряшливой стеной тянулась кирпичная изнанка лепного проспекта Мира. Впереди виднелись советские жилые коробки — серые панельные для простонародья и «цековские», сложенные из кремового спецкирпича. Но и они выглядели теперь какими-то приютами неудачников рядом с сияющими яркими оберточными расцветками затейливых сооружений, построенных в виде цилиндров, усеченных пирамид, многогранников. На одном из новых фасадов виднелась растяжка: «Квартиры от застройщика!» Дома подошли так близко, что казалось, они склонились над «Аптекарским огородом», чтобы получше разглядеть и запомнить это обреченное недоразумение природы, замешкавшееся среди конечного торжества бетона, пластика и стекла.