Следующим вечером я пододвигаю стул к окну. Я сижу и жду, но вижу только Татьяну Валентиновну с первого этажа, которая однажды звонила в мою дверь — она думала, что тут все еще живут прежние жильцы. И на лестнице — только шаги соседей. Я вдруг понимаю, что не знаю жильцов дома в лицо, а вот по шагам — узнаю запросто. Надо все‑таки пойти, познакомиться с соседями. А то, получается, не среди людей живу, а среди шагов. Потом у меня начинает кружиться голова, давление, куда я дела тонометр? Но я все‑таки встаю и иду к окну, когда слышу: по лестнице идет кто‑то, кто живет не здесь. Хлопает дверь подъезда. Я вижу старика в пуховике. На макушке у него прикреплена маска сварщика. Рядом с ним я вижу болонку. На ней — солнечные очки, я такие видела в передаче «Кинопанорама». Я смотрю в окно и жду, кто же за ними приедет. У подъезда тормозит старая «Волга». Странно, что в этот раз я не слышала шума мотора. Лед гладкий, как на катке, но на шинах железные шипы, на совесть сделанные. Машина едет медленно, сразу видно, за рулем не лихач какой‑нибудь. Она лавирует среди ледяных глыб, каждая — в три человеческих роста. Где‑то сбоку, вдалеке, застыли корабельные мачты. Но машина к ним не сворачивает, она едет туда, где в ночном небе сверкают огромные разноцветные сполохи — красные, зеленые, синие. Они захватывают все небо, переливаются. Старик надвинул сварочную маску на лицо. В ее стеклышке и в стеклах очков на собаке отражается разноцветное сияние. А потом старик срывает маску, и сполохи теперь отражаются в его лице, черном и бездонном. Я встаю и начинаю одеваться. Я кладу в карман плаща мелочь — молоко кончается, но я‑то знаю, что выхожу из дому не из‑за этого. Выйдя из подъезда, я останавливаюсь. Странно, что я раньше этого не заметила, для этого понадобилось пережидать одышку: рядом с входной дверью прибита самодельная алюминиевая табличка. На ней надпись, сделанная белой краской, корявым почерком: «Особые услуги: портной, вызов такси. Обращ. в кв — ру на верхи, этаже». Около дома появляется женщина средних лет. На ней потертое шерстяное пальто, из‑под шапки выбиваются обесцвеченные перекисью волосы. Она неуверенно оглядывается, сверяясь с бумажкой. Потом подходит к моему подъезду, читает табличку и, спрятав бумажку в карман, открывает дверь.

Я не пошла за молоком. Просто стояла и вдыхала дневной воздух. Он пах мокрыми деревьями. Потом я вернулась домой. Вечером я подошла к входной двери, уже замок открыла, но потом все‑таки вернулась и легла. Только задремала — снова шаги, на этот раз очень легкие, будто кто‑то бежит на цыпочках. Странно, что меня вообще это разбудило. Я сразу — к окну. И вижу: из подъезда выбегает человек; на нем широкополая шляпа, на плечах накидка. И все бы ничего, но и на шляпе, и на накидке у него — десятки бумажных корабликов. Я такие в школе делала, на уроках математики. Смотрю на это из окна, и не знаю, что и подумать. С другой стороны, сейчас столько всего стало нового — праздники, маскарады. Но уже понятно: за ним кто‑то приедет. А оказалось, к дереву у подъезда был привязан велосипед. Странно, что я его днем не заметила. Хотя, может, тогда его и не было. Может, человек на нем и приехал. Как бы там ни было, он отвязал велосипед, вскочил на него и очень быстро скрылся из виду. Я, правда, заметила, что на одной педали не хватало отражателя. Но отражатель был и не нужен, потому что было очень светло. Воздух сиял, и глаза от этого не уставали. Велосипедист ехал по мосту — сначала, с трудом, вверх, а затем — вниз, так быстро, что ноги больше не попадали на педали, и оставалось только вытянуть их в стороны. В детстве, когда так происходило, ему казалось, что на нем сапоги со шпорами. По правде говоря, ему и сейчас так казалось. Велосипед продолжал разгоняться, колеса едва касались земли, ему не хватало воздуха. И тогда перед ним возник новый мост, огромный, такой, что, даже запрокинув голову, невозможно было разглядеть его самую высокую точку. И он мчался по этому мосту, безо всякого труда. Вокруг него текли реки, по ним плыли белые корабли. В истоках рек была луна, а в дельтах — солнце.

Утром я оделась, тщательно причесалась. Вспомнила про лакированную сумочку, долго искала ее в шкафу. Нашла. Лифт поднимался только до предпоследнего этажа. Я долго шла по лестнице, на каждой ступеньке пришлось останавливаться. На двери почему‑то не было номера, да и таблички тоже не было. Я несколько минут колебалась, а потом позвонила.

Дверь не открывали, и я уже, было, собралась возвращаться. Потом я услышала мужской голос: «Где ключи, а? Черт, опять не помню, куда я их положил!». Потом все‑таки щелкнул замок. Дверь приоткрылась, и все тот же голос сказал мне: «Проходите». Я шла по комнатам, заваленным рулонами тканей, листами цветной бумаги, заставленным лысыми пенопластовыми манекенами, швейными машинками, коробками с нитками, пуговицами, блестками. Я видела передо мной спину в синем халате и старалась не отставать. Наконец, мы зашли в комнату, довольно просторную. Там стоял письменный стол, рядом — венские стулья. В углу — примерочная кабинка. Человек в синем халате сел за стол, достал пачку квитанций, бланк с нарисованной женской фигуркой, деревянные счеты.

— Присаживайтесь. Так вы уже определились, уверены?

— Думаю, что да.

— Тогда отлично, — сказал человек в синем халате. При утреннем свете, проникающем из окна, он казался очень молодым, даже юным.

«Девочки, — крикнул он вдруг, — кончайте завтракать! У нас клиент, вы разве не слышали?»

Послышался звон посуды, потом звук шагов — туфли на мягких каблуках и шлепанцы. В комнату вошли две женщины. Волосы у них были забраны в пучки. На лацканах халата одной из них я заметила хлебные крошки.

Они достали из карманов карандаши и сказали мне: «Расскажите нам про ваше платье».

* * *

Я вышла из подъезда, меня ждет такси. На ногах у меня — черные фигурные коньки. Я скольжу в них по двору. Когда я поднимаю руки, все вокруг застилает дым, он заворачивается в огромный кокон, внутри которого кружатся созвездия. Я открываю дверцу, сажусь рядом с водителем. Он кивает мне и заводит мотор.

Есть СИГНАЛ

Иосифу

— НУ и место. Странно, что тут вообще электрички останавливаются. И на станции, кроме нас, не сошел никто.

— Сюда наступай, тут снег утоптан.

— Дни совсем стали короткие. Скоро темно будет. Слушай, а тут люди живут вообще?

— За полем дачный поселок должен быть.

— Да? Пока не видно ничего. И вот, представляешь, я их спрашиваю: «Мастера вызывали? Что случилось у вас?» Они отвечают: «Нам никто не звонит». Я проверяю аппарат, он исправен. Звонок в порядке. Сигнал есть. Говорю: «Всё работает». А они, опять: «Нам никто не звонит». И смотрят на меня. А я что? Я телефон чинить пришел.

— Поле сразу за речкой будет. Мы туда и идем как раз. Ступеньки обледенели, не грохнись. Я помню тут все, я всё тут узнаю.

— Смотри, оттепель все‑таки началась. Мы идем, а в следах вода проступает, будто догнать нас пытается. А как ты понял, что именно сюда нужно ехать?

— Там излучина реки все появлялась и появлялась. А в одну из ночей я проснулся и вспомнил, где я это видел. Правда, тогда здесь было лето. Вот я и подумал, что, может, если приехать сюда опять, то что‑то изменится. Может, тогда и сон этот, наконец, перестанет сниться. Сейчас речку увидим, поблизости от нее — рельсы. Недалеко еще. И, главное, я не понимаю, почему он уходит от меня, почему не оборачивается.