Местные контрабандисты — «арампа» — пользуются этими мгновениями замешательства. Сотни собак бросаются бежать с привязанными к спинам пакетами, проскальзывают сквозь проволочные ограждения, перепрыгивают пулеметные гнезда. Пограничники нервно стреляют, в то время как взрывы другой войны заглушают хлопки их ружей.

Выжившие собаки убегают по улицам Ла-Линеа и прячутся за дверями, которые им открывают. Все это длится едва ли десять минут. Стекла «паккарда» вылетели. Она сжимает его руки. Они не могут ни слышать, ни видеть, задыхаясь в густом угольном дыму, поднимающемся с горящей набережной Гибралтара.

Когда сирены смолкают, а дым удаляется, делая в воздухе пьяные зигзаги, Звездочет слышит ее слова:

— Надеюсь, с твоим отцом ничего не случилось. Бог мой! Почему это мне так важно! Ты не можешь перейти на ту сторону. Я оставлю тебя в отеле в Альхесирасе. Я просто схожу с ума — так хочу обнять его.

Пронизывающий левант проникает в комнату через раскрытое окно и бесцеремонно дергает его за полы фрака. В номере отеля «Королева Кристина» Фридрих закончил переодеваться для выступления. Любовь отпечатывается на всем, что его окружает, и нелюбовь тоже. Ветер бросается на него, вырывает цветок жасмина из петлицы и зло крошит его в воздухе. Временами он чувствует себя потерявшим связь со всем на свете, в этом незнакомом городе, перед этой бухтой, которая, кажется, смотрит на него из-под наморщенного ветром лба.

Два удара в дверь извещают его, что выступление сейчас начнется. Он знает, что Звездочет еще не приехал. Приходится побороться с ветром, чтобы закрыть окна. Перед зеркалом, поправляя взлохмаченные волосы, он пытается держать расстояние между образом-отражением и настоящей своей сутью, замаскированной фраком. Пуговицы жилета, слегка выступающего на уровне груди, шевелятся над сердцем, ходящим ходуном. Но та часть его тела, которая тщательно скрыта под тканью, как под маской, не так занимает его, как другая — открытая миру. Его раса, его тело — под запретом, но его бледная неподвижная физиономия, чуждая ему самому, выражает одержимое стремление подростка утвердить свою личность. В эти моменты, когда тоска ревности перевернула его внутренний мир, ему нестерпимо хочется снова увидеть свое подлинное лицо. Казалось бы, черты его настоящего и фальшивого облика совпадают: тот же нос, выделяющийся слишком заметно, те же веки, такой же точно подбородок, — но они лишены какого-либо выражения, будто бы по поверхности его плоти, скованной вечной сдержанностью, страхом и притворством, уже не циркулирует кровь.

Внизу, в курительном зале, отделанном в мавританском стиле, оркестр начал играть якобы веселые берлинские песни — ужас звучит в них явственнее, чем ностальгия по Берлину. Но Фридрих не решается спуститься. С тех пор как он увидел Звездочета рядом с Дон, он не может поручиться за свое лицо. Его сводят с ума мысли о Звездочете, о его опоздании в Альхесирас, и он ощущает, как его другое, тайное лицо испускает жар, который начинает растапливать его восковую маску.

Вдруг — гитарные струны. Вальс запутывается в них и затухает. В зале устанавливается краткая тишина, как сигнал ко вниманию. Потом легкая мелодия, как щекотание перышка, примешивается к воздуху и поднимается по лестницам, постукивая по дверям номеров, будто кого-то разыскивая. По крайней мере, так воспринимает ее Фридрих и вытягивает шею к двери в напряженном ожидании, не шевелясь и не дыша, чтоб не упустить ни одной ноты.

Звук на ощупь проникает в комнату. Вначале отчаянно одинокий, он касается его волос, узнает его, гладит его по голове, просовывается за воротник рубашки, мурашками щекочет позвоночник и наконец разливается лаской по всему телу.

Перед зеркалом Фридрих начинает срывать с себя костюм, как бы освобождаясь от пытки, длившейся века, — не только своей, но и всей его расы. Совершенно голый, он начинает танцевать. Он покрывается гусиной кожей. Он возбужден этой музыкой, которая взбирается по его ногам и скользит между его бедрами, где подростковая влага смачивает удивленный юный пах.

Этим вечером он не спускается на сцену. Он без сил падает в объятия кресла. Отец, поднявшись в комнату, находит его в глубоком сне, с головой, откинутой на спинку кресла, и рукой в паху. Он берет его на руки и уносит в постель. Тот просыпается. Он смущен и кажется напуганным. Пытается сказать что-то, но замолкает. Дон Абрахам ждет какое-то время у изголовья, а потом уплывает из поля зрения его открытых глаз, уставленных в неясную точку на границе реальности и сна. Он не настаивает на разговоре.

Эта невозможная любовь беспрерывно кружит теперь под сводами больших залов отеля — этого дворца из «Тысячи и одной ночи», построенного англичанами. Музыканты с удивлением догадываются о ней, а дон Абрахам страдает от страха. Когда Звездочет играет в Мавританском зале, одержимый порывом чувства, оркестр просто не способен следовать за ним. Инструменты замолкают один за другим, а дирижер опускает свою палочку на пюпитр. Дон Абрахам прикрывает веки и качает головой, чтоб притупить пронзительность звуков, краешком глаза не переставая нервно наблюдать за Фридрихом. Белокурая голова сына выглядывает из молчащего роя скрипачей, и его зрачки, полуиспуганные-полублаженствующие, блестят, как отполированный металл. Звездочет играет, отрешившись от всего, что не знает веры в эту таинственную реальность, реальность чувства, которая непонятным образом раскрывается в его пальцах.

Когда вдохновение уходит, его гитара становится тенью. Он, растерянный, внезапно обрывает мелодию, как будто весь мир вдруг на его глазах начинает превращаться в камень и он не знает, что делать, чтоб помешать этому. Тогда музыканты, со слезами на глазах, спешат сыграть какую-нибудь легкую венскую мелодию, чтобы избежать молчания, и воздух наполняется тревожной радостью.

Безграничная плоскость бухты убегает вдаль, и барьеры из колючей проволоки для нее не преграда. Следуя голубым путем по неделимому морю и под неделимым небом, каждое утро Дон пересекает угрюмую границу с Гибралтаром, подгоняемая любовью и предчувствием смерти. В Гибралтаре, на котором сосредоточены надежды свободного мира, немецкое вторжение кажется неминуемым. Она огибает пулеметные гнезда на ничейной земле и проходит проверки, почти ритуальные, на постах, где у охранников вид крестьян, одетых в немецкую форму с чужого плеча. Она спешит спрятаться в объятиях Великого Оливареса, напуганная русской рулеткой ночных бомбежек.

Обычно Звездочет ждет ее возвращения, не находя себе места от желания услышать новости об отце. Другие ворочаются всю ночь на неуютном тюфяке от кошмарных снов — он же перемещает свою тоску в подвижное ложе узких улочек между Верхней и Нижней площадями Альхесираса, по которому война прогоняет волны людей, за чьи ноги цепляется пламя и чьи башмаки пахнут гарью. Сапожники подбивают их гвоздями для последнего перехода — через это море, патрулируемое крейсерами, крохотными на фоне грандиозных гор Африки.

В толпе беженцев меняются лица, но страх, страдание и боль пребывают неизменно на террасах кафе. Они пускают корни в бытие этих людей, нагло отторгнутых от моральных, политических и общественных ценностей, которые упразднены войной; людей, чье единственное желание сегодня — выжить. Страстно сопротивляясь общей трагедии человеческого существования, живой, пестрый, недолговечный, беспорядочный мир бьется на улицах Альхесираса. Среди цыганок, обещающих удачу, среди детишек, протягивающих за милостыней немытые руки, среди торговцев вяленым тунцом и креветками, ведущих бесхитростную и простую войну с голодом, Фридрих тайком выслеживает Звездочета и обнаруживает его в кафе качающимся на стуле, как на плетеном кресле-качалке. Он приписывает его нервозность волнению влюбленного, нетерпеливо ожидающего Дон. Вот она появляется, отделяясь от мимолетных сумрачных силуэтов контрабандистов, нырнувших в толпу от преследования карабинеров, — а Фридрих и не подозревает, что это лишь еще одна контрабандистка, пересекающая границу с грузом своей любви к Великому Оливаресу и с партией контрабандных новостей.