В феврале новый посланец Пестеля, В.Л.Давыдов, требовал ответа на вопрос о подготовке государственного переворота. Муравьев вроде бы подтверждал верность прежним планам, но жаловался на отсутствие людей. Между тем, он переправил С.И.Муравьеву-Апостолу, ставшему с 1822 года наиболее солидной фигурой после Пестеля среди южных заговорщиков, еще один экземпляр своей конституции, тщетно надеясь привлечь на свою сторону этого старого друга и родственника.

В мае-июне 1823 года переговоры с Муравьевым вели новые делегаты от Пестеля — князь А.П.Барятинский и А.В.Поджио — столичный житель, отставной подполковник, подпавший под обаяние Пестеля, с которым еще пока даже не был лично знаком. Муравьев, на их взгляд, уходил от ответов «по способу византийцев». На их предложение присоединиться к немедленному восстанию, готовому начаться на юге, Муравьев ответил: «Ради Бога! не начинайте, ибо вы там восстанете, а меня здесь генерал Гладков возьмет и посадит»; генерал Гладков — тогдашний петербургский полицмейстер.

Советский историк Н.М.Дружинин, из книги которого позаимствована последняя реплика, называет ее иронической. Как она звучала на самом деле, конечно, неизвестно, но, на наш взгляд, по смыслу тут никакой иронии нет и быть не может. Как еще яснее мог втолковать Муравьев тупым конспираторам то положение, в каком он фактически находился?

Но они не желали понимать, что же им говорят!

Барятинский, сознавая провал своей миссии в столице, решился на экстравагантный шаг: завербовал в члены «Южного общества» двух кавалергардских офицеров — ротмистра И.Ю.Поливанова и прапорщика Ф.Ф.Вадковского. Отъезжая, он, скрепя сердце, но соблюдая приличие, уведомил об этом С.П.Трубецкого.

Никита Муравьев, страшно возмутившись, «перепринял» их затем в «Северное общество». Тем не менее, непосредственные связи этих новобранцев с «Южным обществом» сохранились, и тем самым фактически был заложен специфический филиал «Южного общества» в Петербурге, находившийся под усиленной агитацией Пестеля и его сподвижников.

Мало того, деятельность этого филиала охватила ближайшее родственное окружение Никиты Муравьева — неясно, получилось ли это случайно или было специальной интригой, замысел которой затушеван целым рядом последующих обстоятельств.

Осенью того же года Матвей Муравьев-Апостол (старший из братьев), выйдя в отставку, вернулся в столицу и стал постоянным представителем «Южного общества». Он принял на себя руководство этим филиалом и затем привлек в его ряды совсем юных П.Н.Свистунова, И.А.Анненкова и еще нескольких юнкеров и прапорщиков. В начале уже следующего, 1824 года, он же завербовал младшего брата Никиты — двадцатидвухлетнего Александра Михайловича Муравьева. Еще позднее, весной 1825 года, уже сам Александр Муравьев вовлек в заговор Захара Чернышева. Этот последний был, с одной стороны, двоюродным братом Вадковского, а с другой — родным братом молодой супруги Никиты Муравьева, на которой тот женился в 1823 году.

Захар Чернышев и Александрина Муравьева были детьми богатейшего вельможи — обер-шенка двора миллионера графа Г.И.Чернышева (более 9 тысяч ревизских душ крепостных, порядка 25 тысяч десятин различных земельных угодий в тринадцати имениях, несколько фабрик и заводов). Как видим, Никита Муравьев распорядился своим будущим даже с большей выгодой, нежели бы отдался в адъютанты какому-нибудь генералу! Брак был по любви — по крайней мере со стороны жены, позже последовавшей вслед за сосланным мужем в Сибирь.

С учетом ближайших родственных и дружеских связей с одной стороны, а с другой — категорических требований Пестеля о совершеннейшей секретности «Южного» филиала от «Северного общества», создалось абсолютно нелепое переплетение конспиративных отношений. Так или иначе, но родственному трио (Н.М.Муравьев, Ф.Ф.Вадковский и З.Г.Чернышев) предстояло сыграть самую что ни на есть роковую роль и в падении царствования Александра I, и в последующем мятеже декабристов, и в уничтожении этого политического течения!

Император Александр, после ареста В.Ф.Раевского не получавший никаких сведений о тучах, мысленно нагнетаемых над его головой грозными заговорщиками, летом 1823 года решился разобраться с трясиной, в которую погрузилась проблема престолонаследия.

Князь А.Н.Голицын, в бытность министром духовных дел, ввел порядок, по которому церковные иерархи временно находились в столице для присутствия в Синоде. Один их последних, московский архиепископ (позже — митрополит) Филарет испросил летом 1823 года соизволения отбыть из такового присутствия в свою епархию. Голицын передал согласие царя, но и одновременную просьбу задержаться для составления важного секретного документа. Филарет повиновался. Вслед за этим Голицын передал Филарету письмо Константина от 14 января 1822 года (но не ответ царя от 2 февраля того же года!) и предложил составить Манифест о назначении Николая наследником престола. Затем этот документ должен был быть тайно доставлен в Москву и спрятан среди других важнейших бумаг в ризнице Большого Успенского собора.

Филарет резонно поставил вопрос, какой же смысл хранить этот документ в Москве, если вопрос о престолонаследии в случае смерти царя должен немедленно практически разрешаться в Петербурге? Царь, ведший переговоры через Голицына, вынужден был признать разумность такого возражения и дал согласие на изготовление еще трех копий, которые тайно же должны остаться в столице — в Государственном Совете, Синоде и Сенате.

Документ, составленный Филаретом, гласил:

«С самого вступления нашего не всероссийский престол, непрестанно мы чувствуем себя обязанными пред Вседержителем Богом, чтобы не только во дни наши охранять и возвышать благодействие возлюбленного нам отечества и народа, но также предуготовить и обеспечить их спокойствие и благосостояние после нас, чрез ясное и точное указание преемника нашего сообразно с правами нашего императорского дома и с пользами империи. Мы не могли, подобно предшественникам нашим, рано провозгласить его по имени, оставаясь в ожидании, будет ли благоугодно неведомым судьбам Божьим даровать нам наследника престола в прямой линии. Но чем далее протекают дни наши, тем более поспешаем мы поставить престол наш в такое положение, чтобы он ни на мгновение не мог остаться праздным.

Между тем /…/ возлюбленный брат наш, цесаревич и великий князь Константин Павлович, по собственному внутреннему побуждению, принес нам просьбу, чтобы право на то достоинство, на которое он мог бы некогда быть возведен по рождению своему, передано было тому, кому оное принадлежит после него. Он изъяснил при сем намерение, чтобы таким образом дать новую силу дополнительному акту о наследовании престола, постановленному нами в 1820 году, и им, поколику то до него касается, непринужденно и торжественно признанному», — сравните с вышеприведенными текстами и убедитесь, что это уже новые нюансы в трактовке мотивов заявления Константина!