любви

Зажечь в хладеющей крови?

От жала стрел твоих мне старость верный щит.

Зачем пришел ты в сей приют?

Здесь смех и ласки не живут.

Долины эти негой не манят.

Здесь слышен только ветра вой.

Здесь правит Старость, деспот злой.

Мой пуст цветник, а в сердце вечный хлад.

Прочь! С луком улетай скорей

В беседку между роз, лилей.

Ждет не дождется друга дева там.

Пронзи Дамону сердце ты

И Хлое сладкие мечты

Навей, крыло свое прижав к ее устам.

Там ты резвись, там ты играй!

Оставь холодный этот край!

Не властен ты над сединой моей.

О, скольких слез в расцвете лет

И вздохов стоил мне твой гнет!

Обманщик, не страшусь теперь твоих сетей.

Прочь с глаз моих! Мой мирный кров

Не место для коварных ков!

Изведал хитрость я твою и ложь.

Твои улыбки я презрел,

Но острых опасаюсь стрел.

Лети же прочь! Здесь жертвы вновь ты не найдешь».

«Ты глуп стал в старости, – изрек,

Нахмурясь, оскорбленный бог. —

Коль мне слова такие говоришь!

Я ж все равно тебя люблю,

Хоть дружбу ты отверг мою

И радости прошедших дней теперь бранишь.

Одна пренебрегла тобой!

Но прочих нимф влюбленных рой

Ужель про Юлию забыть не дал?

О Человек! Ты вечно так!

Сто милостей тебе пустяк,

За промах же один готов поднять скандал.

Кто был с тобой у речки той,

Где Лесбия купалась в зной?

Кто известил, что Дафну сон сморил?

На помощь Тирса стала звать,

Кто научил ее обнять?

Любовь, Анакреон изменник! Иль забыл?

Ты „милый мальчик“ звал меня,

„Мое блаженство“, „светоч дня“.

Не можешь без меня, ты клялся, жить.

Меня ты нянчил, целовал.

Когда же чашу наливал,

Подслащивал вино, мне дав глоток испить.

Ужель возврата нет тем дням?

И суждена разлука нам?

К тебе не буду в сердце возвращен?

Но нет! Напрасен этот страх!

Твой взор, улыбка на устах

Мне говорят, что мил тебе я и прощен.

Любим, обласкан, вновь могу

С тобой резвиться на лугу,

Уставши, на груди твоей усну.

Согреет сердце факел мой,

Сражусь я за тебя с Зимой,

Вновь приведу сюда я Младость и Весну!»

Тут мальчик, развернув крыло,

Златое выдернул перо

И протянул поэту этот дар.

Анакреон перо берет,

И грез прекрасных хоровод

Предстал его глазам, и сердце полнит жар.

А в хижине светло как днем.

Пылает грудь любви огнем.

Магическую лиру он берет.

По струнам, столько лет немым,

Проводит перышком златым,

Могуществу Любви поэт хвалу поет.

Услышав имя это, лес

Стряхнул снега. Гремит окрест,

Ломаясь, лед. Зима бежала прочь.

Зазеленел земли покров,

Зефиры веют средь цветов,

И солнце льет лучи, прогнав надолго ночь.

Сильваны, фавны тут как тут,

И нимфы к хижине бегут,

Покорствуя призыву дивных струн.

И сладкозвучного певца

Готовы слушать без конца.

Сгорают от любви и мнят – он снова юн.

А непоседа Купидон

Порхает, точно сам влюблен.

То тронет пальцем звонкую струну,

То поцелуем песнь прервет,

К груди певца на миг прильнет

Иль розами его украсит седину.

Тут рек поэт: «У алтаря

Любви служу отныне я.

О помощи просить не стану вновь

Ни Феба, ни богов иных.

Тебе, о Купидон, мой стих.

Владеет лирою моей одна Любовь.

И не вернусь я к давним дням,

Когда героям и царям

Хвалы я пел и звал их на войну.

Теперь я о царях молчу,

Героев славить не хочу,

Отныне лира будет петь любовь одну».

Маркиз вернул лист, ободряюще улыбнувшись.

– Твое стихотворение мне весьма понравилось, – сказал он. – Однако значение моему мнению тебе придавать не следует. В стихах я плохой судья, ибо за всю жизнь сотворил лишь шесть строчек, и они произвели столь злосчастное впечатление, что я твердо решил ими и ограничиться. Однако я отвлекся. Намеревался же я сказать, что найти занятие хуже стихоплетства ты не мог бы. Автор, хорош он, или плох, или как раз посередине, – это зверь, на которого охотятся все кому не лень. Пусть не все способны писать книги, но все почитают себя способными судить о них. Плохое сочинение несет кару в себе самом, вызывая пренебрежение и насмешки. А хорошее возбуждает зависть и обрекает своего создателя на тысячу унижений. Он становится жертвой пристрастной и зложелательной критики. Этот бранит композицию, тот стиль, третий – мысли, в нем заключенные; те же, кому не удается обнаружить недостатки в книге, принимаются поносить автора. Они ревностно доискиваются до самых ничтожных обстоятельств, которые могут сделать предметом насмешек его характер или поведение, и стремятся ранить человека, раз уж не могут повредить писателю. Короче говоря, выступить на поприще литературы – значит добровольно подставить себя стрелам пренебрежения, насмешек, зависти и разочарования. Пишешь ли ты хорошо или дурно, не сомневайся, что клевет тебе не избежать. Собственно говоря, в этом обстоятельстве начинающий автор обретает главное свое утешение. Он вспоминает, как часто Лопе де Вега и Кальдерон подвергались гонениям злобных и завистливых критиков, а потому скромно верит, будто и ему выпала та же судьба. Однако я понимаю, что все мои мудрые поучения ты пропускаешь мимо ушей. Сочинительство – это мания, победить которую никакими доводами невозможно. И мне так же не по силам убедить тебя не писать, как тебе меня – не любить. Однако, если уж ты должен время от времени поддаваться пиитической лихорадке, будь, во всяком случае, осмотрителен и показывай свои стихи лишь тем,