как у Петьки, рабочие, но второй обязательно должен быть биометрический.

Она по-гусарски козырнула: вопросов больше не имею. Подхватила тарелки.

— Куда нести?

— На веранду, раз уж решили там, — открыла ей Лиза дверь кухни.

На улице приятно пахло дымком от костра.

Альваро переворачивал на решётке рыбу. Черноглазый красавец Маркос натирал помидорами хлеб, готовил какую-то закуску. У Вадима на плече, как у заправского повара, тоже висело полотенце. Петька с помощью Софии и Аны ремонтировал какую-то лавку.

Смотреть на него было больно. И только.

Ни обиды, ни ненависти, ни жалости Ирка не чувствовала. А боль… есть такой запредельный уровень боли, когда и её перестаёшь ощущать. Когда остаётся только усталость. Смертельная усталость.

Но какая к чёрту усталость! Летние дни в Галисии длятся долго, а выходные — особенно.

И после обеда (это оказывается был только обед) хозяева повезли их по достопримечательностям Ла-Коруньи.

Глава 49

Чьи-то могилы, церкви, монастыри, храмы, ратуши, памятники — всё смешалось в один бесконечный калейдоскоп.

Ирка и до этого не питала слабости к достопримечательностям, но черноглазый красавец Маркос старался, поэтому Ирка терпела его русский, принимала бокалы из рук седобородого Алонсо (взять с собой вино было его лучшим решением за этот день), хотя ей это вино было как слону дробины, и гордо держала спину, хотя больше всего на свете хотелось сесть куда-нибудь и сгорбиться, а лучше лечь и накрыться одеялом с головой.

Она не позволила себе даже держаться за Вадима.

— Деревья умирают стоя, — усмехнулась она, когда он предложил ей руку.

Первой сдалась беременная София. Петька увёз её домой и вернулся.

Потом позвонили Маркосу, черноглазый красавец сказал: «Встретимся вечером» и слинял.

— Мы потихоньку пойдём к машине, — сказала Лиза возле башни Геркулеса, что стояла тут со второго века и считалась старейшим рабочим маяком в мире. И вы поторопитесь, — показала она на небо, что заволакивали тучи.

Альваро пошёл с ней.

А они вчетвером (Ирка, Вадим, Север и Ана) повернули к Крысиному полю, где расстреляли каких-то несчастных повстанцев, а потом возвели в их честь монумент.

— Могу нести тебя на руках, — предложил Воскресенский, когда Ирка с тоской посмотрела сколько им ещё придётся пройти.

— Думаешь, стоит?

— Думаю, да, — уверенно сказал он. — Тебе там понравится.

— Мне? Возле поставленных друг на друга бетонных блоков? — посмотрела она на него с недоверием.

— Угу, — уверенно кивнул Вадик, — ещё и заляпанных красной краской.

Краска потёками на монументе действительно была, символически изображая кровь.

Им даже каким-то чудом удалось уйти от Аны, что не отходила от Вадима ни на шаг.

Ирка сказала бы, что он «нашёл свободные уши» — с таким удовольствием Анька слушала всё, о чём бы он ни рассказывал Воскресенский.

Кажется, ему даже нравилось и немного (а может, и сильно) льстило внимание хорошенькой юной девчонки.

Но Ана с чего-то решила поругаться с Петькой. И Вадим с Иркой оторвались.

Последние метров двадцать он действительно нёс её на руках, и она первый раз за весь день по-настоящему улыбнулась и даже забылась.

Словно не у неё в груди зияла огромная дыра.

Словно не она сегодня нашла, что искала.

Если бы сегодня её спросили, что она хочет сказать человечеству, она бы ответила: прежде чем отправиться на поиски правды, спросите себя, хотите ли вы её знать.

— И что это? — спросила Ирка, когда Вадим поставил её на землю прямо перед камнем с какими-то письменами.

— Федерико Гарсия Лорка, — невозмутимо ответил Воскресенский. — Одно из его бессмертных стихотворений.

— На испанском? — с недоверием переспросила Ирка.

— Да, на родном языке поэта, — кивнул Вадим. — Но я для тебя переведу.

Ветер гнул траву. На горизонте собирались свинцовые дождевые тучи. Перед ними лежал бескрайний океан. Они стояли на Крысином поле.

.

— Крик отбрасывает на ветер тень кипариса.

(Оставьте меня здесь в поле плакать.)

Всё в мире разбито. Осталось только молчанье.

(Оставьте меня здесь в поле плакать.)

И горизонт во мраке, костры его обгрызают.

(Я же сказал, оставьте меня здесь в поле плакать.)

.

— Круть! — Бойко захлопала в ладоши Ана. — Ты правда это перевёл или знал наизусть?

Что ей ответил Вадим, Ирка не услышала. Да, если бы и услышала, не поняла — он говорил с ней на испанском.

Ветер уносил слова, а смотрела она не на Вадима, а на Петьку.

— Вижу у вас с Воскресенским всё хорошо? — улыбнулся он. Но скорее вымученно, чем с усмешкой. От того непроницаемого выражения лица, за которым он так удачно спрятался на пристани, не осталось и следа. Он был как на ладони — виноватый, подавленный, несчастный.

— Да, всё прекрасно, — усмехнулась Ирка. Вадим уводил Ану к менгирам — каменным валунам с другой стороны поля, давая им с Петькой поговорить. — Не так хорошо, как у вас с Софией, замуж за него я не вышла и даже не собираюсь. Но да, у нас всё хорошо. Мы друзья.

— Ир, — подошёл к ней Петька. — Ир! Ира!

Потянул к себе. Обнял. Крепко-крепко.

Она обхватила его за шею. Ткнулась носом куда-то в ухо. В тёплую кожу. В запах волос. В родное. Любимое. Её.

И не было сил, чтобы это сказать.

И не было слов, описать, как он ей важен. Нужен. Как сиротливо пуст этот мир без него.

Но уже ничего не исправить. Не искупить. Не загладить. Не отмолить.

И не рассказать, как долго она его искала! Как ждала! Как потеряла и как искала. Как бесконечно долго к нему шла. Как нашла. И как закончилась эта история. Их история.

.

Оставьте меня здесь в поле плакать.

.

— Какой же ты дурак, Север, — выдохнула Ирка.

Слёзы жгли глаза. И текли, текли, впитываясь в его рубаху.

— Я знаю, — плакал Петька.

— Ты мог бы мне просто сказать, что нашёл другую. Я бы поняла. Ну подумаешь, возненавидела бы тебя маленько, выгнала, прокляла. Тебе не привыкать.

— Не привыкать. Но я не мог, — покачал он головой. — Мне нечего было тебе сказать. Ничего нового. Я люблю тебя, Ир. И всегда любил. И всегда буду любить. Только я сглупил. Единственный раз сглупил и мне не отмолить этого никогда, моли я тебя