– А может, я свидетель, – на всякий случай я решил не сдаваться без боя. – И, если мне не изменяет память, это вас приставили ко мне, а не наоборот.

– Я подчиняюсь только инспектору! Я на вас рапорт подам! – рявкнул Салазар, и тут только до него дошло, как он оговорился. (Интересно, какие последствия были бы от подобного рапорта? Меня что, разжаловали бы в рядовые народные дружинники?) – То есть я скажу шефу, и вам влетит, – угрюмо поправился Салазар.

– Ну и идите. Что я, утопленников не видел? Тоже еще удовольствие. А инспектору я и сам нажаловаться могу, – дал я сдачи помощнику и с равнодушным видом сел в кресло и даже взял в руки какое-то журнальное дамское издание. – Идите, идите, что же вы?

– И пойду, – несколько разочарованно ответил Салазар, видно, совсем ссориться со мной не входило в его намерения. – Скоро приедет инспектор, и, может, вы ему понадобитесь.

Я остался в номере Ливадиных в одиночестве. Наташа так и не пришла, наверное, ее перехватили в коридоре. Я подумал немного и решил, что за труды мне все же причитается. Снял трубку и заказал себе легкий завтрак: яичницу, булочки и кофе с бананом. А когда заказ доставили, стал все это есть. И, надо признаться, с аппетитом.

– А вы времени зря не теряете, Луиш, – раздался голос от двери, и я увидел Фиделя.

– Я голоден, как белая акула. Знаете, инспектор, как бывает, когда выпиваешь, но не перебираешь норму? На следующее утро у вас зверский, неумолимый аппетит. Хотите кофе, еще осталось на одну чашку? – предложил я Фиделю остатки со стола. Впрочем, уцелела одна небольшая булочка и крохотный кусочек масла.

– Давайте, – согласился инспектор и присел рядом на стуле. – А у вас крепкие нервы. Вы даже можете есть, когда невдалеке лежит труп, вам знакомый.

– Вы тоже можете есть, – равнодушно ответил я Фиделю. – И труп вам тоже знаком.

– Я – другое дело, – возразил Фидель, но и передумал свое возражение. – Хотя, наверное, так и должно быть. Как только человек воображает себя уголовным следователем или является им на самом деле, любой труп становится лишь орудием его производства. Немного цинично, но иначе можно лишиться здравого рассудка. Вот и с вами произошло то же самое.

– Может быть, – откликнулся я с набитым ртом, – может быть. Только у меня сейчас внутри другое чувство. Словно все мне надоело, как рис китайцу, и дайте мне хоть тысячу утопленников из моих знакомых, я с места не сдвинусь, пока не съем свой завтрак. Впрочем, трупа я не видел. Так что кушать могу спокойно.

– Не в том дело, видели или не видели. Я их столько перевидал, ого! Дело в отношении. Вам все безразлично, Луиш, оттого, что ничего не понятно. Естественное состояние для сыщика, чье расследование зашло в глухой тупик. А дай вам сейчас понюхать след, так вы бы взвились с места, как хорошая гончая, и плюнули бы на ваш кофе и булки с маслом. А вы думаете: плюс один труп, ну и что? С предыдущими ничего еще не ясно. Между прочим, правильно думаете.

– В каком смысле? – не очень понял я. Беседовать с Фиделем чем дальше, тем мне было забавней. Он совершенно не понимал про мою нынешнюю игру. Но в то же время много чего понимал про меня самого.

– В том смысле, что вам еще не осточертело вбивать в дремучие младые головы студентов вашу богоспасаемую латынь? Оставайтесь с нами на острове, здесь солнце и океан и, как видите, случаются происшествия, хотя среди туристов это редкость. Зато местные ребята скучать не дадут. Такие попадаются порой головорезы. Будете у нас консультантом. Золотых гор не обещаю, зато работа для вас интересная. А латынь можете преподавать в школе при соборе, святые отцы только спасибо скажут. Ну как?

Я действительно немного подумал. Предложение выглядело заманчивым. С одной стороны, я был здесь нужен конкретному человеку, а это совсем не то что на моей кафедре в университете, где на одно лекторское место пять жаждущих ртов, и все время ощущаешь себя, будто выпрашиваешь милость у начальства. Я был единственным стоящим латинистом на всем факультете, и все же ни один человек ни разу не сказал мне, что я нужен и на своем месте. Но было ли место, которое предлагал мне Фидель, действительно моим? Нет, не хотел я ни острова, ни апельсинов, ни мадеры, ни океана. И я честно признался:

– У меня Наташа. И я должен быть рядом. Просто должен и все, – коротко и ясно сказал.

– Сочувствую, – согласился Фидель. Умный мужик, он все об этом понял, только сочувствовал мне напрасно. – Ваш приятель, сеньор, с которым вы ночью засиделись за бутылкой, что с ним стряслось?

Вот так, шутки в сторону, для Фиделя работа всегда работа. И ввязываясь в историю с Юрасиком в качестве его ангела-хранителя, я знал, на что шел. Пришлось изложить версию о московских неприятностях и женском вероломстве.

– И вы ничего не слышали? Хотя, что я спрашиваю? Вас слышали, это да. Но все же, ничего не показалось подозрительным?

– Если вы о душераздирающих криках в ночи, то извините. Не было криков. А насчет шума, так мы сами галдели, как стая ворон. Сеньору очень нужно было выговориться. Я не слишком желал составлять ему компанию, если вы понимаете. Но как пошло, так мы и не останавливались. Только, раз уж человек решил топиться, чего же ему кричать? – задал я резонный вопрос инспектору.

– Это, если он сам решил. А если за него решил кто-то другой? – тихо спросил Фидель.

– Неужто опять убийство? – досадливо грохнул я чашкой о блюдце.

– Пока не знаю. Явных следов нет. Но я не понимаю, какие мотивы могли быть у этой сеньориты? Если раскаяние в грехах, то в каких именно? А если от любви к покойнику, то ведь не было никакой особенной любви?

– Не было, – согласился я с Фиделем. – Разве что, сеньорита и есть главный подозреваемый, – выдал я на всякий случай безумную версию Талдыкина. – Только вряд ли. Сами понимаете.

– Ничего уже не понимаю. А вашего друга нужно разбудить. И если позволите – это сделаю я в вашем присутствии. А вы, Луиш, дословно переведете ему все, что я скажу.

Делать нечего, пришлось мне встать и последовать за Фиделем. Впрочем, я не чересчур опасался, что Юрасик может ляпнуть что-то не то. К своему и к его счастью, я в данный момент был единственный доступный переводчик с русского языка, которому доверял Фидель, а значит, мог вносить по ходу текста нужные коррективы. Вот только бы Юрасик не сплоховал и не выдал себя выражением лица, спросонья все могло случиться. Но я надеялся на лучшее.

Надо признаться, Юрася повел себя достойно своего звания нового русского. Открыв нам дверь после долгого и настойчивого призыва кулаками и умеренными криками, Талдыкин оглядел припухшими глазками меня и инспектора, спросил:

– Что, Лексей Львович, уже? – и лицо сделал на всякий случай амебоморфное.

И я почувствовал, что волновался за Юрасика напрасно. Хотя и был немного разочарован. Вчерашний боязливый грешник, отдавший себя на суд в мои руки, канул в небытие. Я принял как бы на хранение талдыкинскую душу, и теперь Юрасик уже не заботился об ее спасении. Очевидно, я невольно своим поведением умалил его нечаянное преступление, а того было довольно, чтобы Юрасик решил: ужас, конечно, но не так уж он и виноват. Его сознание все же оказалось слишком примитивным, чтобы долго мучиться от содеянного. У таких, как он, чуждых рациональному духу людей, масштабы раскаяния прямо пропорционально зависят от постороннего участия. Если бы Юрасик в эту ночь остался наедине с собой, не нашел меня и не поговорил, или я, Алексей Львович Равенский, рассудил в его деле по-иному и вынес суровый приговор, Талдыкин, может, и сидел бы давным-давно в полиции с покаянным признанием. И было бы то признание чистосердечным. Но раз некто, выше его по разуму, а это Талдыкин признавал за мной, иначе бы не пришел, оправдал его и покрыл грех, то Юрасик и умыл обе руки, с него взятки были отныне гладки. Я сам отпустил его на свободу и тем самым признал за Талдыкиным отчасти и право на случившийся с ним убийственный гнев. Тем более для Юрасика не существовало такого понятия, как равенство людей между собой и перед законом, и Олесю Крапивницкую, как легко догадаться, он в грош не ставил. Глупо было бы читать Юрасику проповеди о ценности человеческой жизни, потому что эта ценность определялась Талдыкиным как относительная и конечная: кому рупь цена, а кому два, бесценными в этой жизни считались только его дети. Олесе Крапивницкой цена выходила копейка, и ту мальчишки отняли у нищего юродивого.