Мой первый сосед по парте Деточкин, Лали Киасашвили и Аппатима отправились в класс «Б» (который стал классом «А»). А я оказалась в классе «В» (который стал классом «Б»).

Когда-то, еще в первые месяцы учебы в школе, от нашего большого, в пятьдесят человек, 1-го «А» отделили группу, отобранную активистами родительского комитета с молчаливого согласия Зои Михайловны: тех, кто «не очень». Не то что бы они были отстающие. Но какие-то аутсайдеры, портящие общую картину.

Многие из уходящих тогда плакали.

И вот мы снова воссоединились.

И куда, спрашивается, подевался перспективный класс «А»?

Теперь оставшиеся, когда их делили, не повели и бровью.

А наша лучшая ученица, староста, любимица учителей и мальчиков Нелли Агапишвили, выскочив замуж за такого же юнца, да к тому же, по словам взрослых, охломона, которого она нашла в летнем спортивном лагере, ушла из школы.

Бывшие «ашисты» сидели на задних партах, недоверчиво прислушиваясь, присматриваясь к новой обстановке, а бывшие аутсайдеры превратились в красивых, умных девушек и парней – от них так и веяло добродушием и непринужденностью. Как с нами, так и друг с другом они обращались весело, с непритворной сердечностью. И с ними было так легко!

Меня сразу же подхватила под руку и посадила рядом с собой на вторую парту в первом ряду Ия Пурцеладзе, моя приятельница, тоже жившая в нашем доме, в моем же подъезде, только на втором этаже. Мы с Ией и ее сестрой Региной, которая училась в этом же, теперь уже нашем классе, приятельствовали с детсадовских времен, хоть матери наши и разошлись по жизни после мутной истории со сдачей Аппатимы в детскую комнату милиции.

Как и в детском саду, где я не выдержала больше двух месяцев из-за незнания грузинского языка, Ия страстно, иногда навязчиво стала опекать меня. И я этому, в общем-то, была рада, хотя порой и сопротивлялась отчаянно.

– Маша, ты идешь в буфет? Пошли уже, я тебя жду… Надежда Георгиевна, Надежда Георгиевна, подождите! Мы тут с Машей поспорили, и она хочет у вас что-то спросить. Вот она говорит, что пытки в тюрьмах запрещены законом и поэтому показания нельзя выбивать силой. А я говорю: «Да кто же без силы признается! Нет такого закона, чтобы бандитов не трогать». А Маша говорит, что есть. Вот вы нам и скажите: так есть такой закон или его нету?… Ах, и вы не знаете… Что-что?… Все-таки есть закон?… Ну, я поняла, Надежда Георгиевна, поняла… Закон есть, но он никого не волнует… Маша, а ты не забыла перчатки? Ничего, если забыла, возьмешь у Регины, у нее две пары… У кого лишняя ручка? Маша, держи!.. Ну где ты, Маша?… Вот, черт, опять сбежала к своей Лариске.

Ия – инвалид от рождения, она хромает. Но при этом никому и в голову не приходило ее жалеть или, не дай бог, дразнить. Все знают, что она не даст себя в обиду.

Ее сестра Регина другая – та, хоть и идет на золотую медаль и по сему тщательно штудирует, не без помощи репетиторов, литературу по предметам, которые сдают в мединститут, держится куда скромней. От Регины лишнего слова не услышишь, большую часть своих мнений она держит про себя. И в копилке этих мнений значится никак не выказываемое недовольство моей неблагодарностью. Ведь я действительно не особенно ценю опеку над собой сестер, которые, заманив меня под разными предлогами в дом, частенько угощают разными вкусностями, расспрашивая при этом тихонько про нашу семью. Я коротко даю им понять, что родители мои теперь не живут вместе. Отец, после того как они с мамой вернулись из Тамбовской области, переехал жить в деревню, в пустовавший родительский дом, который обустроил с комфортом. Там ему лучше. А мы с мамой – здесь. И нам тоже так лучше. Но они не в разводе. И отец – да, продолжает обеспечивать. А что мама?… Ну, неправда, занимается она мной!.. Просто это я не хочу, чтобы мной занимались.

И вот весна выпускного года. В чуть колышущиеся занавески, то и дело приподнимая их, подглядывает со двора ветерок. Ширится, просачиваясь в распахнутое окно классного кабинета, пение прорезающих воздух стрижей.

Передо мной и Ией сидят Саша Любченко и Марианна Полякова. Саша тоненький, вертлявый и все время хитровато улыбается. Но добродушен. Не колок на язык, хоть и непрерывно упражняется в остроумии. Толкнув его в спину, Ия – она носит очки – часто просит продиктовать то, что написано на доске, ведь он сидит на первой парте, а я и сама близорука. И Саша спокойно диктует.

– Всего темпераментов четыре: холерики, сангвиники, флегматики и меланхолики, – объясняю я Ие на перемене, когда она, оторвав меня от «Занимательной психологии», просит рассказать в двух словах «и что я там, интересно, такого нашла?».

– Я, значит, холерик? Мотор? А ты кто?

– А шут его знает… Наверное, тоже холерик. Но только с меланхоликом.

– А я кто? – оборачивается Саша.

– Сангвиник.

– А кто вот тогда… Арнатутов?

– Типичный флегматик.

– Антон! Эй, Антон!.. Эээ… Это… Слышишь?… Маша считает, что ты флегматик.

– Перестань сейчас же, неудобно, – говорю я.

Но Саша, выбравшись из-за парты и пригнувшись, как солдат под артобстрелом, полагая, что не замечен что-то вычерчивающей на доске спиной к классу учительницей, перемещается к одинокому сидящему, как изваяние, за второй партой в третьей ряду худому, бледному Антону и, присев рядом, что-то шепчет с поигрывающей на губах тонкой усмешкой. Потом, сорвавшись, возвращается на место и сообщает:

– Антон просил передать, что он меланхолик.

Я готова провалиться под парту. Мне и в самом деле неудобно перед Антоном, всегда таинственно молчащим, разговаривающим только коротко и по делу, и желательно с помощью посредников.

Наклонившись к моему уху, Ия довольно громко рассказывает историю, приключившуюся с Антоном классе так в третьем. Одна малохольная девица из неграмотной курдиянской семьи, которая потом осталась на второй год, схватив швабру, разбежалась и всадила ее Антону прямо в яйца. Все засмеялись, а Антон, схватившись за пах, сказал только одно слово: «Ой!..» После этого он совсем замолчал.

Поскорей отодвинувшись от Ии, я делаю ей глазами знак: «Говори потише!»

Не могу понять, чего ж тут смешного…

– Сколько еще осталось уроков? Два?… Последний – физкультура? Может, уйдем всем классом? Как сегодня долго тянется время, c ума можно сойти, – говорит, обмахиваясь веером и кокетливо закатывая глаза, Марианна.

Она у нас староста, и тоже, как и Нелли в моем бывшем классе, любимица педагогов, родителей и особенно мальчиков. Но в ней нет и тени кастовой, тщательно маскируемой заносчивости, нет ни на намека на морализаторство, что проскальзывало у Нелли за вежливыми разговорами или даже молчанием. Марианна обаятельна и привлекательна, она сама знает об этом и рада этому. И она щедро излучает эту свою радость, называя нас всех «дорогушами».

– Дорогуша, ты не знаешь, что мне делать с этой аллергией, у меня же в субботу концерт? Как я выйду на сцену с таким румянцем? – спрашивает она у Ии, положив на нашу парту голову с красиво взбитыми кудрями. При этом она успевает кому-то подмигнуть, а кому-то адресовать долгую улыбку.