– Она была очень мила, отзывчива и готова к сотрудничеству, – сказал он. – Думаю, можно двигаться дальше.

* * *

По графику Майкл не мог взяться за кейс Линдси еще несколько месяцев, так что я тоже взял паузу. Ранее я уже работал над мрачными историями – о том, как люди прощались с жизнями из-за ФБР, о банках, которые своими преследованиями доводили должников до суицида, – но несмотря на то, что мне было очень жаль всех этих людей, я никогда не чувствовал, чтобы ужас пробирал меня до костей так, как кейсы публичного шейминга. Уезжая от Джоны, Майкла и Жюстин я чувствовал себя нервно, подавленно. И когда я получил письмо от сестры Ричарда Брэнсона[52] Ванессы, которая приглашала меня выступить в риад «Эль-Фенн» – принадлежавший ей дворец/дом отдыха/отель в Марракеше, – это стало приятным сюрпризом. «Среди других спикеров, – написала она, – будет Клайв Стаффорд Смит, правозащитник. Дэвид Чипперфилд, архитектор. Ханс Ульрих Обрист, куратор галереи “Серпентайн”. Реда Моали, алжирский предприниматель в сфере искусства, поднявшийся “из грязи в князи”». Я погуглил ее риад. В нем «величие и древняя архитектура сочетаются с укромными уголками, террасами и садами», и он находится «всего в пяти минутах ходьбы от всемирно известной площади Джамаа-эль-Фна и шумного лабиринта улиц, на которых расположен базар».

И вот, четыре недели спустя я сидел и читал книгу под апельсиновым деревом в марракешском дворе Ванессы Брэнсон. Сама Ванесса лежала навзничь на бархатной кушетке в углу. Ее друзья отдыхали с чашкой травяного чая. Один из них оказался генеральным директором компании «Сони» в Германии, другой владел алмазными приисками в Южной Африке. Я чувствовал себя уставшим, дерганым и не таким вальяжным, как все остальные: они носили одежду из белого льна и казались совершенно беззаботными.

Потом я услышал какой-то шум. Выглянул из-за книги. Ванесса Брэнсон мчалась через весь двор, чтобы поприветствовать кого-то еще. Этот человек тоже был одет в светлую льняную одежду, был высок и худощав, а поступь выдавала в нем привилегированного британца. Он вполне мог быть дипломатом. Через несколько минут он подошел ко мне.

– Я Клайв Стаффорд Смит, – сказал он.

Я немного знал о нем благодаря его радиоинтервью в программе «Би-би-си» «Диски необитаемого острова» – знал, что ему была уготована жизнь в высшем обществе Великобритании, пока, учась в школе-пансионе, он однажды не увидел изображение Жанны Д’Арк, горящей на костре, и не осознал, что она выглядит, как его сестра. Поэтому в двадцать лет он стал адвокатом в Миссисипи и с тех пор защищает интересы приговоренных к смертной казни людей и заключенных тюрьмы Гуантанамо. Ведущая «Дисков необитаемого острова», Сью Лоули, разговаривала с ним с нотками растерянности и изумления в голосе – как королева Виктория разговаривала бы с придворным, который решил отправиться в путешествие, чтобы изучить самые дремучие дебри Африки. Прошло десять минут с нашей встречи, а он уже вел меня по коридорам лабиринтоподобного дворца Ванессы и рассказывал, почему тюрьмы нужно запретить.

– Я задам вам три вопроса, – сказал он. – И тогда вы поймете мою точку зрения. Вопрос первый. Какой самый страшный поступок вы совершали по отношению к другому человеку? Все в порядке, вы не обязаны признаваться вслух. Вопрос второй. Какое самое страшное преступное деяние было когда-либо совершено по отношению к вам? Вопрос третий. Что из этих двух действий оказалось для жертвы более губительным?

Самое страшное преступное деяние, которое когда-либо совершалось в отношении меня, – это кража. Насколько губительным был этот инцидент? Едва ли сколько-нибудь губительным. Теоретически меня напрягала идея, что в мой дом может забрести незнакомец. Но я получил выплату от страховой компании. Меня ограбили один раз. Мне было восемнадцать. А ограбивший меня мужчина был алкоголиком. Он увидел, как я выхожу из магазина, и закричал: «Отдай свое бухло!» Потом ударил меня по лицу, схватил мои продукты и убежал. Ничего алкогольного в пакете не было. Я несколько недель переживал, но все прошло.

А самый страшный поступок, совершенный мной по отношению к другому человеку? Нечто ужасное. Для него это было сокрушительно. Но не противозаконно.

Идея Клайва заключалась в том, что система правосудия призвана исправлять нанесенный ущерб, но большинство заключенных – молодые, темнокожие – сидят за решеткой за действия, куда менее ужасные эмоционально, чем те, что совершаем на ежедневной основе по отношению друг к другу мы, не-преступники: плохие мужья, плохие жены, жестокие начальники, хулиганы, банкиры.

Я подумал о Жюстин Сакко. Какому количеству людей, набросившихся на нее, прочитанное нанесло моральный ущерб? По моим подсчетам, в этой буре пострадал ровно один человек.

– Я пишу книгу об общественном порицании, – сказал я Клайву. – Вместе с гражданским правосудием оно возвращается, причем в огромных масштабах. Вы всю жизнь провели в настоящих судах. Там все так же? В настоящих залах заседания шейминг тоже используется как какая-то базовая позиция?

– О да! – с энтузиазмом ответил он. – Я постоянно так делаю. Я поставил в неловкое положение очень много людей. Особенно экспертов.

– И в чем заключается ваш метод? – спросил я его.

– Это очень простая игра, – сказал он. – Нужно уточнить какой-то настолько малоизвестный факт, что у эксперта вообще не будет шансов что-то о нем сказать. Может, эта информация даже не имеет отношения к делу, но это должен быть такой вопрос, на который он даже теоретически не сможет ответить. Он не может сказать, что не знает ответ. Так что постепенно все сведется к тому, что он будет выглядеть очень, очень глупо.

– Почему он не может сказать, что не знает?

– В этом суть профессии, – сказал Клайв. – В уважении. Быть экспертом – это очень серьезно. Представьте только, какие темы вы можете обсуждать на званых ужинах, в противовес всем остальным скучным людям за столом. Вы тот свидетель, что отправил Теда Банди за решетку. Они сделают что угодно, лишь бы не выглядеть глупо. Это ключевой момент. И если вам удастся заставить их выглядеть глупо, все остальное отойдет на второй план.

Клайв говорил так, словно шейминг в зале суда был настолько же естественным явлением, что и дыхание. Словно так было всегда. Разумеется, я понимал, что свидетелей нужно держать в ежовых рукавицах, что нужно проверять их честность. Но странно, что многие из нас воспринимают унижение так же, как выступающие за свободный рынок либертарианцы – капитализм: это прекрасное чудовище, которому должно быть дозволено бегать на воле.

Те из нас, кто травил других в социальных сетях, лишь начинали свой крестовый поход. В настоящих судах, если верить Клайву, эта тактика считалась главной. Я задумался: какими будут последствия, когда порицание достигнет непропорционально больших масштабов и обрушится на достопочтимые структуры, когда оно врастет корнями за несколько поколений? Как это повлияет на всех причастных?

За большим столом в отеле «Пикадилли» в Манчестере сидели с десяток мужчин и женщин. Среди них был металлург-морпех, педиатрическая медсестра, физиотерапевт, специализирующийся на повреждениях головного мозга, лаборант отдела по борьбе с наркотиками столичной полиции Лондона, кто-то из табачной промышленности, социальный работник, проверяющий дома людей, которых подозревают в жестоком обращении с детьми или в пренебрежении родительскими обязанностями, и так далее.