Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— У молодых нет памяти. Вы неспособны скорбеть о прошлом.
— А-а? — Уж эти мне хиппи.
Мы сидим и размякаем, Нил вдумчиво курит свой косячок.
— Джасмин рассказывала тебе историю про Нормана и велосипед? — спрашивает Нил.
— Никогда.
— После того как Норман в Санта-Крузе откинулся, пришлось нянчиться с ним как с младенцем. Мы контрабандой привезли его в Британскую Колумбию, на остров Гальяно.
— Я как раз оттуда. С Гальяно. Нил призадумывается.
— Да? Видел там чего?
— Ноль без палочки. От коммуны следа не осталось. Груда камней от дымохода — и всё. А в полумиле уже кондоминиумов понастроили.
— Акт исчезновения. Ежевичная тропа осталась?
— Еле-еле.
Нил затягивается, задерживает дыхание, потом выпускает из себя гадостное облако.
— Тропа тогда была почти как дорога — Джасмин по ней и ехала, когда случилась вся эта бодяга с велосипедом. Она была беременна. Тобой. Поехала в деревню в магазин позвонить в Ванкувер. А Норман выскочил ей навстречу: он вопил и отбивался от какого-то врага — не то от папы римского, не то от банковского чиновника из «Ченнел-Айленда»[32]… Кажется, орал что-то насчет дойчемарок… в общем, он прямо впилился в Джасмин. Оба полетели вверх тормашками. — Снова долгая, проникновенная затяжка. У меня такое ощущение, что волосы мои попросту растворяются. — Они лежали на земле, очумелые, и глотали воздух, как рыбы на берегу… и смотрели в глаза друг другу, будто после любовных объятий… Потом, представь, Норман тянется, тянется и кладет руку на живот Джасмин — на тебя,… А дальше Норман улыбнулся, задрожал и тихо пошел своей дорогой. После столкновения чиновники из банка за ним гоняться перестали. Он избавился от паранойи — хотя в остальном так и остался «потерянным». Но из-за этого превращения — паранойя-то прошла — Джасмин считает, что ты отмечен печатью благодати. Особенный. Она говорила тебе про твой целительный дар?
— Нет.
Нил докуривает косяк до победного.
— Она так считает. До сих пор присылает Норману подарки ко дню рождения. И твои фотографии. Вот почему я тебя узнал. — Ну, и самая последняя затяжечка. -Ты фотограф?
— Надеюсь стать профессионалом. Хотим попытать счастья в Лос-Анджелесе.
— Щелкни Нормана для Джасмин. У нас тут не помню сколько лет никого с фотоаппаратом не было.
— А Норман говорит? Он…
Но Нил уже не реагирует. Поплыл. А мне этого жара уже выше крыши. Еще несколько минут я сижу в обществе моего впавшего в ступор биологического отца, потом выметываюсь из парильни и, быстро-быстро перебирая ногами, трушу назад к дому, и воздух холодит мою потную голую спину. Стефани караулит меня снаружи возле огорода.
— Когда мы уедем? Давай уедем! — умоляет она, едва завидев меня.
— Погоди. Надо хоть промыть волосы от дыма. Есть тут где-нибудь душ — или они моются от дождя до дождя? И мне еще надо сделать снимок.
— Пожжалюста, бии—стрей!
За углом ребятня сгрудилась у заднего левого колеса Комфортмобиля, дико гикая и улюлюкая, в точности как скейтборд-шантрапа в торговом центре «Риджкрест».
— Что за шум, Койот? — спрашиваю я Койота, единственного полубратца, которого я в состоянии идентифицировать. Койот большим пальцем тычет в сторону какого-то тощего оборванца с бородой лопатой, который сидит, скрестив ноги, возле машины и лижет свое отражение на черной краске.
— Знакомься: это Норман, — говорит Койот, Заберите меня отсюда.
Только час спустя в кафе «У коновязи» в Юкайя, Калифорния, я начинаю приходить в себя после визита в отцовский дом.
Кирпично-красные, топорные, элвисовские рожи посетителей кафе; полки с пирогами со сладкой, липкой, отдающей химией лимонной начинкой: натюрморты с эдельвейсами, намалеванными на лезвиях пил, — казались неоспоримо жизнеутверждающими после предпринятого утром сошествия в безумие.
Мы готовы были глотать любую химию — чем больше, тем лучше.
— Кофеина — кофеина — кофеина! — нараспев взывал я к официантке.
— Сахарина! — вторила мне Стефани.
— Пищевых нефтепродуктов!
— Сахара-рафинада!
— И поскорей!
Вырвавшись на трассу, первые три мили мы со Стефани завывали и стонали, как нечистая сила, как будто мы чудом спаслись из лап людоедов. Мы просто ошалели от радости спасения. А всего-то делов: сполоснул голову, сменил одежду и дунул прямиком через все ворота.
И теперь нам хочется одного — видеть будущее. Какое угодно.
Назавтра: Сан-Франциско, деревянные дома, выкрашенные в цвета детских фантазий. Мы со Стефани пропадаем в пелене тумана, принюхиваясь к асбестовому запаху от перетруженных тормозных колодок Комфортмобиля.
Туман исчезает — и у нас захватывает дух.
— Ты посмотри, какой вид — вот где гламур-то! Настоящая картина будущего: «Бэнк оф Америка», «Интел», «Трансамерика»… А там, на другой стороне залива, в Окленде, атомные авианосцы, и ко всему этому еще тектонические разломы, так что в любой момент жди землетрясения… Какой город — воплощение прогресса!
Потом мы останавливались выпить капучино неподалеку от Циклотрон-роуд и Лоренсовского исследовательского ядерного центра, на какой-то чумовой улочке в самой пуповине вольнодумного Беркли. Стефани звонит во Францию: Ночка, кошечка Моник, все еще барахтается между жизнью и смертью.
Следующий пункт программы: паломничество в Купертино, где находится штаб-квартира компьютерной корпорации «Эппл», и оттуда в Силиконовую долину — Лос-Альтос, Сашшвейл, Пало-Альто: машины в двадцать рядов мчатся мимо пламенеющих эвкалиптов. Круто, круто, круто!
Мы едем по мосту через залив, и солнце сверкает в уцелевших после землетрясения 1989 года фрагментах автострады, поднятых навстречу небу устоявшими опорами, — чем-то похоже на «сад скульптур» в торговом центре «Риджкрест».
— Все, что мне нужно, Стефани, — воздуха вдоволь!
Неожиданно мы попадаем в пробку. И, предаваясь вынужденному безделью здесь, на сногсшибательном американском Западе, я невольно перебираю в памяти фотографии отживших свое фабричных городов в других уголках света — целые зоны давно почивших, насквозь проржавевших технологий вроде заводов по производству шарикоподшипников и нафталина (сплошь тетраэтилсвинец, ПХВ, газовая сажа), все еще работающих на битуминозном угле и на идеях, которые давно уже свое отработали, — городов таких огромных и таких мертвых, что в каждом из них сформировалась собственная, абсолютная в своем роде космология обреченного будущего. Я испытываю жалость к таким городам. Примеры? Я словно вижу, как, надрывно крича, расфуфыренные мумии домохозяек барахтаются по-собачьи в гудроновых озерах анти-Питтсбурга. Я предстаатяю себе незрячих призраков-инженеров, толпой склонившихся над проектными чертежами новых железных машин, которые мало-помалу сожрут небо. Я представляю себе салон турбовинтового самолета Британской международной авиакомпании, совершающего рейс, которому не суждено окончиться на земле, — в салоне сидят скелеты-пассажиры, на костях у них добротные шерстяные костюмы, они подносят бокалы с коктейлями к своим ухмыляющимся черепам, сердито причитая и негодуя на свое вечное проклятье, с веселым перестуком ударяясь друг о друга своими малоберцовыми и поднимая тосты в честь черно-белого индустриального пейзажа под крылом — в честь анти-Берлина, анти-Портсмута, анти-Гамильтона, анти-Йокогамы, анти-Гданьска, в то время как их самолет проходит сквозь рыхлые столбы дыма — клубы и клочья двуокисей и горящего времени.