свою дочь любого возраста, если ты ему за это заплатишь и уверишь, что увезёшь её с собой. После оплаты можешь избить или изнасиловать её у его ног, и с его стороны даже кривого слова не будет. Так как был договор, и теперь это не его головная боль.

— На крысу жрём? — послышался неприятный голос Выдры. — Хоть бы своего командира пригласили!

Своим поведением Выдра всё больше напоминал мне шакалёнка Табаки из книги Редьярда Киплинга «Маугли». С недовольной рожей, позади Выдры шёл Гремлин, потягивая носом ароматный запах. Остановившись в паре метров от затухающего костра и заглушив своим присутствием общее веселье, он процедил сквозь зубы:

— Доедайте, тушите костёр и готовьтесь на выезд. Через два часа выезжаем отбивать наш последний посёлок.

— В смысле? — встал со своего места Папай. — Как отбивать? У кого?

— У духов! — Гремлин был явно разозлён. — Садыки сдали посёлок, стоило их там одних оставить! Как только их атаковали духи, они, теряя тапки, съебались! Почти двести, блядь, садыков! Зато кричат, что на них напали несколько сотен бабуинов, на танках и пикапах! Наши запустили «птичку», и оказалось, что их там всего-то три десятка ёбаных обезьян! Три ёбаных десятка! Садыки, наверное, как и вы сейчас, мясо жрали, когда на них напали! Заканчивайте, я сказал! Через два часа построение, я объявлю тех, кто останется здесь и выезжаем!

Глава 33

Дорогой трусов

Народ, не желающий кормить свою армию, вскоре будет вынужден кормить чужую.

© Наполеон Бонапарт

Оба танка остались на защите НПЗ. Вместе с ними Гремлин оставил по пять бойцов из каждого взвода. В охранную пятёрку от нашего взвода вошли Кусок, Выдра, Мэни и два бойца из второго отделения. Мономах также оставил пять человек из своего третьего взвода. Остальные погрузились в два отрядных КамАЗа и, после привычной отбивки в эфире, тронулись в дорогу. Кто-то крутился в поиске удобного положения для сна, кто-то курил, кто-то разговаривал, обсуждая последнюю новость:

— Интересно, рулить штурмом снова Гремлин будет?

— Выдра, сучонок, попросился остаться.

— Вечно с этими садыками какая-то лажа.

— Да всё через жопу!

— Что же они за ссыкуны такие?

— Ага, не говори.

— Русс… Русси…

Я завертел головой. Голос был тихим, но я слышал его чётко и понимал, что адресован он именно мне.

— Рус, ходи…

У края борта, возле двадцатилитровых пластиковых бутылей с водой, которые мы прихватили с собой, сидел мальчик в грязной полосатой футболке. Глядя на меня, он звал меня к себе, маня маленькой ручкой. И хоть мне не было видно за кем-то из спящих его туловище полностью, я был уверен, что второй руки у него нет.

— Русс… — снова произнёс мальчик, махнув рукой, подзывая меня к себе.

КамАЗ сильно тряхнуло, подпрыгнув от наезда на кочку. Я сидел на своём месте и таращил глаза в конец борта, где только что видел маленького мальчишку возле бутылей с водой. Мальчишки не было. Это меня укачало, и я уснул. Долго же он ко мне во сне не приходил…

— Водила, блядь! — крикнул Папай, прекрасно зная, что водителю в кабине нас не слышно. — Не буратин везёшь, урод!

Уснуть весь остаток пути у меня так больше и не вышло. Выкуривая сигарету за сигаретой, я проворачивал в голове любые мысли, чтобы отвлечься от сонного видения. В конце концов, само существование жизни ведёт к её разрушению. Нужна короткая память, чтобы не заниматься самобичеванием. Мне, почему-то, вспомнилась запись старой кинохроники. Эту запись делали нацисты в «лагерях смерти». Среди прочих опытов был запечатлён один, врезавшийся мне в память. В камеру посадили монашку из захваченного где-то в Европе монастыря. Она считалась одной из самых смиренных среди всех послушниц. С ней в камере находился грудной ребёнок с врождённым пороком сердца. Лечить ребёнка никто не собирался, да и цель эксперимента была в другом — проверить уровень выдержки психики максимально набожного и миролюбивого человека в условиях круглосуточного подавления внешним раздражителем. Кадры показывали, как в первые сутки монашка не выпускала ребёнка из рук, качала его и старалась успокоить. На вторые сутки она его уже не трогала и не подходила к его кроватке, закрывала голову и уши, не в силах слушать бесконечный детский плач. На третьи сутки монашка задушила ребёнка и после этого повесилась сама, смастерив подобие верёвки из лоскутов своей одежды… К сожалению, нам не дано знать заранее, на что мы способны в особых условиях, нетипичных для нашего разума…

Остановка. Голос Гремлина, говорящего с кем-то за листом бронированного борта. Корвин выглянул наружу из кузова, обменялся парой фраз со взводным и негромко сказал нам:

— Можно пока выйти проветриться. Далеко не отходить, фонарями не светить, курить скрытно. По первой же команде выдвигаемся дальше.

Недовольно кряхтя, половина бойцов зашевелилась и потянулась к выходу из кузова. Спрыгивая и потягиваясь, разминали спины, закуривали или отходили за КамАЗ, расстёгивая ширинки. Из второго грузовика показался Куница, и я подошёл к нему:

— Привет, — я протянул руку, — допинг есть какой?

— Привет, — Куница пожал мне предплечье в своём приветствии, — нет, кончился. Я и сам бы закинулся сегодня. Что-то у меня чуйка нехорошая…

«Не у тебя одного…» — подумал я.

— Ты слышал теорию о двух процентах прирождённых убийц? — задал Куница неожиданный вопрос.

— Нет, не припомню такого, — я пожал плечами, — в чём состоит теория?

— Учёные якобы проводили массовое исследование среди боевых военных и осуждённых за убийства, — Куница прислонился к колесу КамАЗа, разминая сигарету в руке, — психопатов и маньяков пытались вычислить. Но выяснили совсем другое. Два процента из совершавших убийства не испытывали ни малейших эмоций от этого. То есть, они не маньяки и не психопаты. Они люди, для которых выпилить ближнего такое же безобидное событие, как для обывателей открыть банку шпрот или сходить в магазин за хлебом. Ещё при раскопках на полях сражений учёные столкнулись с непонятной для них находкой. Они находили однозарядные мушкеты и ружья, в стволах которых было по несколько пуль.

— А нафига? — я пытался понять смысл сказанного, но у меня пока не выходило.

— Понимаешь… В ходе битвы солдаты наравне со всеми заряжали своё оружие и поднимали его, прицеливаясь. Но не стреляли. Не способны были выстрелить. Даже в ответ на то, что враг стреляет по ним. Делали вид, что заряжают и стреляют, но в общем грохоте на поле боя, их выстрелы не было видно или слышно другим.

— Шли как на убой, но не стреляли? — выдал я предположение. — Такой вид страха, что ли?

— Нет,