и «охоты на ведьм». Единство будто бы постоянно находится под угрозой. Хозяйка высматривает брешь в обороне, всегда готовая отразить натиск «неверных»; расколы подавляются ею в зародыше, друзья неусыпно оберегаются; она стремится сделать так, чтобы всегда оставаться в центре внимания; требует абсолютной лояльности; искореняет сектантское мышление и любую ересь, способную бросить тень на ортодоксию «кланчика».

Откуда эта разница между священным Комбре и священным Вердюренов? Откуда явились божества Комбре? Боги Марселя, как мы видели выше, – это его родители и великий писатель Бергот. Это боги «далекие», и никакое метафизическое соперничество с ними немыслимо. Достаточно одного взгляда – и мы убеждаемся, что рассказчика окружает лишь внешняя медиация. Боги Франсуазы – родители и особенно тетя Леония; бог матери – ее супруг, и на него не дозволяется глядеть слишком пристально, дабы не нарушить барьер уважения и преклонения, который нас от него отделяет; для отца же бог – г-н де Норпуа: благосклонный, но все-таки олимпиец. Подобные боги всегда доступны, они всегда откликаются на зов верующего и легко готовы исполнить разумную просьбу, но от простых смертных их отделяет непреодолимая духовная дистанция, которая воспрещает любую метафизическую конкуренцию. На страницах «Жана Сантея» – наброска Комбре – мы обнаруживаем удивительную аллегорию этой коллективной внешней медиации. В напоминающем феодализм мире буржуазного детства символом медиатора служит лебедь. Это мир закрытый и защищенный, и господствующее впечатление здесь – радость:

Радость, которой причастен… лебедь, плывущий медленно по реке и в своем сияющем теле несущий тоже и свет, и радость… ничем не тревожа всеобщую радость и счастливым своим видом показывая, что тоже ее ощущает, но ничем не переменяет ее неспешной и покойной поступи – подобно благородной даме, которая наслаждается, глядя на радость своих служителей, и проходит меж них с улыбкою, не презирая их веселья и не тревожа его, но и не участвуя в нем иначе, кроме как спокойной симпатией и величественным обаянием, ее окружающим (выделение наше).

А божества салона Вердюренов – откуда пришли они? Ответ лежит на поверхности. Это прежде всего младшие божества, завсегдатаи салона – художники, музыканты и поэты; более или менее эфемерные воплощения верховного божества – ИСКУССТВА, чье малейшее веяние заставляет г-жу Вердюрен биться в экстазе. Не обращать внимания на такой официальный культ трудно. Именно его именем здесь провозглашают анафемы «мещанам» и «скучным». Святотатство здесь карается куда строже, чем в Комбре; любой пустяк вызывает скандал – из чего, таким образом, напрашивается вывод, что у Вердюренов вера крепче, чем в Комбре.

Может показаться, что различие между двумя «отъединенными мирками» и бóльшая закрытость салона объясняются усилением внешней медиации. Именно к такому выводу, во всяком случае, подталкивает нас видимость. Но видимость бывает обманчива, и этот вывод романист отвергает. За спиной божеств внешней медиации, не имеющих у Вердюренов уже никакой реальной власти, толпятся подлинные, сокрытые боги медиации внутренней, которые покровительствуют ненависти вместо любви. Изгнание Свана совершается во имя официальных богов, но в действительности его нужно рассматривать как карательную меру в отношении неумолимых медиаторов – высокомерных Германтов, которые закрыли двери перед г-жой Вердюрен и к миру которых, как вдруг выясняется, принадлежит Сван. Именно там, в салоне Германтов, царят настоящие боги Хозяйки – но она скорее дала бы себя убить, чем открыто, или хотя бы вполголоса, призналась им в том, что сделала из них культ. Именно поэтому она исполняет обряды своей фальшивой эстетической религии с такой страстью – столь же безудержной, сколь и лживой.

При переходе от Комбре к салону Вердюренов структура «отъединенного мирка», казалось бы, сохраняется. Наиболее явные ее черты лишь усиливаются и подчеркиваются; видимости, если так можно сказать, становятся видимей, чем когда-либо. Салон служит пародией на органическое единство Комбре подобно тому, как гримаса мумии искажает живое лицо, делая ее черты еще резче. Приглядевшись поближе, мы заметим, что схожие с той и другой стороны элементы структуры организованы все же по-разному. В Комбре сперва признают Богов, а уже потом отвергают варваров. У Вердюренов – наоборот: здесь обряды единения – это замаскированные обряды разделения. Мы отправляем их не ради общения с теми, кто соблюдает их так же, а чтоб отделиться от тех, кто отправляет их иначе. Ненависть ко всемогущему медиатору оказывается сильнее любви между верными. Непропорциональность места, отведенного в жизни салона проявлениям этой ненависти, служит единственной, но безошибочной приметой метафизической истины: ведь ненавидимые чужаки – это и есть настоящие боги.

Едва ли не полностью сходные видимости скрывают весьма различные типы медиации. Теперь мы можем наблюдать переход от внешней медиации к внутренней уже не на уровне отдельного индивида, а на уровне маленького замкнутого мирка. Детская любовь Комбре уступает место ожесточенной конкуренции взрослых – метафизическому соперничеству снобов и волокит.

Коллективная внутренняя медиация точно воспроизводит все свойства индивидуальной. Счастье находиться «среди своих» столь же призрачно, что и счастье быть собой. Показное агрессивное единство салона Вердюренов – только личина: к самому себе он испытывает лишь презрение. Именно его выказывают мучители, чьей жертвой становится Саньет. В салоне Вердюренов этот персонаж – вернейший из верных, чистая душа. Он радуется, он хотел бы радоваться, окажись салон тем, чем хочет казаться, – здесь его роль напоминает роль тети Леонии в Комбре. Но вместо выражений почтения и уважения на Саньета обрушивается град оскорблений: для Вердюренов он – мальчик для битья. Однако салон не знает, что в лице Саньета презирает сам себя.

Дистанция между Комбре и жизнью салона – отнюдь не та самая, которая отделяет «истинных» богов от «ложных». И даже не та, что разделяет святую и практичную ложь от безжалостной правды. Не следует вслед за Мартином Хайдеггером повторять, что боги «удалились»: они ближе к нам, чем когда-либо. Отличие неоромантической рефлексии от романического гения вполне очевидно. Неоромантические мыслители громогласно порицают рукотворный характер культа, насажденного в буржуазном мире вокруг официальных ценностей и прогнивших кумиров. Гордые своею догадливостью, дальше этих простых наблюдений сии мыслители не заходят. Они думают, будто источники священного просто-напросто иссякли. Им никогда не придет в голову задаться вопросом, что именно скрывается за лицемерием буржуа. Лишь романисту удается подцепить обманчивую маску официального культа и добраться до сокрытых богов внутренней медиации. В отличие от философов Пруст и Достоевский объясняют наш мир не отсутствием священного, а тем, что оно стало извращенно-насильственным и медленно отравляет с тех пор источники жизни.

По мере отдаления от Комбре позитивное единство в любви эволюционирует до негативного единства в ненависти, маскирующего собою двуличность и многоличность.

Именно поэтому Комбре – только один, тогда как соперничающих салонов – множество. Сначала были только салон Вердюренов и салон Германтов. Жизнь салона – всегда только функция от жизни другого салона. Между этими общностями, разделенными и связанными узами двойной медиации, мы обнаруживаем ту же диалектику раба и господина, что и между индивидами. Салоны Вердюренов и Германтов ведут подпольную борьбу за господство в свете. На протяжении большей части цикла первенство за собой сохраняет герцогиня Германтская. Она надменна, равнодушна и насмешлива, профилем напоминает хищную птицу, а ее господство столь безраздельно, что она кажется единственным медиатором всех салонов. Однако это господство, как и любое другое, оказывается в итоге пустым и абстрактным. Для г-жи де Германт естественно не смотреть на свой салон глазами тех, кто хочет в него попасть. Если г-жа Вердюрен, общеизвестная любительница искусств, лелеет