Было и еще одно письмо, написанное три или четыре года назад; адресовано оно было ему в Соединенные Штаты, где он тогда повышал свою финансовую квалификацию, в Соединенные Штаты, откуда он от в то же самое время отправил мне факс: «Я не успел с тобой попрощаться, маленькая моя Катти, но я покрываю тебя поцелуями и торопливо щекочу твою шейку». Оранта же, в свою очередь, писала, что повторяет, как он просил, стихи Бодлера, «которые она для него выучила» (курсив мой): «Твой супруг (курсив ее) далеко от тебя / но бессмертный твой образ / всегда рядом с ним, когда он погружается в сон; / Как и ты, будет он тебе верен / И, постоянен в любви до могилы…» Буквально.

Ее супруг? Почему? Если он был ее «супругом», до такой степени «ее» супругом, то зачем делал вид, что женат на мне? И почему «будет хранить верность», ей «хранить верность»? И всюду, даже в моей постели, рядом с ним будет ее бессмертный образ? Но если это правда (а этого Бодлера она никак не могла сама придумать!), то при чем тут я, при чем тут он и я? Почему тогда «торопливо щекочу твою шейку»?

Я с трудом отдышалась после этого удара: «супруг» попал мне в самое сердце. Однако, как было сказано, в тот зимний вечер, забаррикадировавшись в собственном доме, отрезанная от мира дождями, снегом, тьмой, я не умерла от удара в сердце, я умирала от отравы. И действовала эта отрава медленно…

По мере того как я становилась вуайеристкой их близости, образ Невидимки приобретал все более и более четкие очертания: немногие письма достигали по своей возвышенности «американского» письма (может быть, речь тут шла о внушении на расстоянии? Посредством Бодлера мой муж направлял ей свои прекрасные мысли, и это он водил ее пером); чаще всего Лор, предоставленная сама себе, лепетала нечто невразумительное: она превозносила его (неужели он настолько был неуверен в себе, что ему нужно было то и дело курить фимиам?), долго анализировала какие-то неловкие слова, фразы, давала обещания мидинетки… Передо мной (против меня) была влюбленная дура. Не дура, потому что влюбленная (что тут особенного?), ни влюбленная, потому что дура (мой муж заслуживал большего). Нет, она была дура, и она была влюблена.

Впрочем, то, что она дура, открытием не было… Но — влюбленная… Любая обманутая жена представляет себе соперницу определенным образом: шлюха или интриганка. Чаще всего — и то и другое. Я точно таким образом, напридумывала себе, что мой муж открыл в объятьях своей итальянки удовольствия, которые не изведал ни со мной, ни с «предыдущими блондинками». Такие удовольствия, которые я в свои пятьдесят лет и представить себе не могла. Алая страсть… Что же до уловок и происков, то я не особенно в них верила; вначале (но когда же было это начало?) я решила, что мой невинный агнец стал жертвой авантюристки. Женщина, манипулирующая мужчиной, который становится марионеткой в ее руках, — я была слишком старомодна! В мое оправдание следует сказать, что вообще-то все сговорились поддерживать эту версию: некоторые из его бывших любовниц в испуге бросились предупреждать меня — помню одну такую «бывшую», которая давно уехала жить за границу; отобедав с моим мужем, она кинулась звонить мне между двумя рейсами, можно сказать, сразу после десерта: «Осторожнее, Катрин, эта не такая, как другие: она хочет всего! И он ее боится…» Гарем запаниковал…

Да, именно «гарем», потому что за долгие годы с некоторыми из его «бывших» (самыми «бывшими» из бывших, естественно) у меня установились какие-то странные заговорщицкие отношения, иногда даже дружеские: они изливали мне душу, я рассказывала им о своих горестях… Правда, некоторые из них были уже моими «раньшими» подругами, женами наших друзей; но многих «ЭТОТ МУЖЧИНА» привел в наш узкий кружок сам, и они в нем так и остались, потому что он их бросил. Если они были приятными (а они тут же становились таковыми, как только оказывались несчастными, потому что переставали быть опасными), то зачем их было гнать? Я не испытывала ревности к соперницам, над которыми одержала верх, самые нежные, нетребовательные, впрочем, никогда и никоим образом не оспаривали у меня титул «первой жены». Наоборот, когда Лор неожиданно отделилась от «стаи» (когда она заявила о себе во весь голос, было уже слишком поздно), обиженные конкюбинки воззвали к моим обязанностям: чего я жду, чтобы взять происходящее в свои руки, чтобы навести порядок в вольере и железной рукой водворить последнюю в списке на полагающееся ей место — последнее, естественно?

Женщины эти не знали, что такое количество все вновь и вновь возобновляемых сражений отняли у меня все силы и что отныне у меня было лишь одно желание — отречься… В конце концов некоторые из них даже стали страдать — впрочем, чтобы подзадорить меня, одна очень давняя его любовница, которая, однако, обрела настоящее счастье в браке после того, как мой муж ее бросил, по своей собственной инициативе дошла до того, что несколько дней подряд выслеживала «голубков» перед «мастерской». «Хочешь — верь, хочешь — не верь, — сообщила она мне после проведенного расследования, — но красавицей ее не назовешь. Да, высокая, действительно, высокая… И очень „упакованная“: шмотки шикарные, меховое манто, драгоценности… Вся в драгоценностях, бедняжка… Знаешь, совсем не наш стиль… Но только запомни: Франси, кажется, ее любит! Нужно было видеть, как он мне о ней говорил…. Будь осторожна, Катти, эта штучка его окрутила! Нужно что-то делать!»

Позднее, когда наш развод уже перестал быть новостью, люди, знавшие «новую жену» во времена ее первого замужества, начали уверять меня, что робкая оранта на самом деле прекрасно знает, чего она хочет: «Расчетлива настолько, что вы себе и представить не можете! Она не за мужчину выходит замуж, а за его связи!» Портрет мне нравился… Но по мере того как я читала письма, приходилось его исправлять…

Ну так что: «жена моего мужа» — пылкая, распущенная, вулкан страстей? Ни в коем случае: в этой переписке не было и намека на любовный пыл, никакой эротики, никакой вольности. Целомудренные, почти детские письма, ребяческие напоминания о знаках внимания. Если кому-нибудь из двух любовников и пришлось учить другого, то это скорее был «месье»…

Ну а хоть интриганкой-то она была? Нет. У бедной малышки хитрости было с гулькин нос — да, конечно, без стыда и совести, но злой она не была, разве что когда ей было больно. Она просто любила этого человека, который вынуждал ее «делиться». Какая угодно женщина может начать притворяться, лукавить, заманивать мужчину то угрозами, то ласками, то устраивать ему сцены, то петь дифирамбы, то валяться у него в ногах, то превозносить до небес, — но какое-то время. В такие игры не играют в течение… семи лет! Сколько на самом деле прошло лет? Может быть, двенадцать? Нет, она не была интриганкой, интриганка бы давно уже все бросила. Она была влюблена в него. Искренне.

Она любит его. Я это знаю, чувствую. Она говорит ему, повторяет, что любит, мне хотелось от этого умереть. Она не использовала его, не лгала — мне хотелось умереть. Я больше ему не нужна, он больше для меня не существует, я сама больше не существую.

Может быть, мне нужны только те, кому нужна я? Мне нужен был муж — теперь он обходится без моих благодеяний; мне были нужны дети — они теперь выросли. Теперь мне нужны книги. Потом мне понадобится собака, чье счастье будет зависеть от меня. Потом настанет день, когда, слишком устав оттого, что на меня рассчитывают, я пойму, что мне ничего не нужно… Я умру, я уже умерла.