доходы ты купил? Не то чтобы у меня зависть, что он где-то нахапал эти деньги. А то, что раньше у него папа был коммунистом, потом стал демократом, и сам он должность там занимал такую же. Вот мы про это с вами только что говорили: сегодня он красный, а завтра он черный. На зоне. Перекрашиваются. То же самое на свободе. В зависимости от ситуации. Откуда ветер подует. Проблема? Но мне кажется, что еще в ближайшие десять-двадцать лет в нашей стране ничего не изменится. Будет доживать старое поколение, воспитанное на идеях коммунизма и гуманизма, и будет нарождаться новое поколение. И только когда все старики вымрут — те самые старики, которые еще помнят старое время и еще чему-то сопротивляются, — тогда в нашей стране появится новая Америка, или New Russia, не знаю, как еще назовут нашу страну. Но лично меня это не устраивает. Я с ними не согласен! А в чем не согласен? Я говорю: «Ребята, ну вы живете своей жизнью, так дайте и другим маленько пожить». Было у меня на сберкнижке десять тысяч, они превратились в один день в ваучер. А ваучер этот ушел в пивной киоск. Там какой-то дядька их скупал. И так за бесценок их отдало большинство народа. Ограбили всех, обворовали. Сначала пообещали светлое будущее, народ поверил. А потом народ в дураках оставили. Вот с этим я не согласен! Душа бунтует, ум не согласен. По натуре я бунтарь.

— И поэтому вы пошли в криминал?

— Да нет, криминал никогда не притягивал меня. Если бы я шел к криминалу, я бы уже давно сел. А так я свой первый срок получил только в тридцать четыре года.

— Но все равно получается, что вы не нашли правильного применения своим силам.

— Я виню самого себя: где-то немножко сошел с катушек.

— И в итоге попал в тюрьму.

— Особой трагедии я в этом не вижу.

— Чем вы занимаетесь в зоне?

— Да ничем. Три с половиной года я бунтовал. «Под крышей». Потом вышел в лагерь, осмотрелся. И сразу же вступил в открытую конфронтацию с замполитом колонии. Я так и сказал ему: «Мне с вами не по пути». Для него это было шоком, потому что он — заместитель начальника колонии по воспитательной работе. И вдруг кто-то начинает навязывать ему свое мнение.

— Что вы имели в виду, говоря о том, что вам с ним не по пути?

— К нам в отряд зашел какой-то инспектор и сразу же стал мне «тыкать». И «тыкал» с нецензурной бранью. Я к себе такого обращения не потерплю. Я его начинаю ставить на место, говорю ему: «Ты мне не тычь, я с тобой свиней не пас». А это уже расценивается как злостное неповиновение сотруднику колонии. Я замполиту потом сказал: «Вы своих сотрудников хоть маленько одергивайте». Я понимаю, что людей брать неоткуда, дают объявления в газеты. А потом набирают кого попало. Вот приходит новоиспеченный офицер, ну какой он офицер? Всю жизнь он проходил с вилами в колхозе. Он грузил там, извините за выражение, навоз. А тут вдруг прочитал в газете объявление. У него глаза загорелись: ух ты, в зоне работать! Он приходит в отдел кадров, его встречают с распростертыми объятиями. Человек сразу же в своих глазах вырастает. Форму надел, локалкой хлопнул, и пошло-поехало: теперь он кум королю и сват министру. То есть большим человеком стал. Начальником.

— Ну хорошо, а вы-то себя кем ощущаете в зоне?

— От большого срока всякие мысли в голову лезут. Иногда просто хочется прыгнуть на запретку, чтоб пристрелили. Человек слаб по своей сущности. Можно до такой степени здесь загнуться! Думать, что все плохо, все в черном цвете. По большому счету, так и есть в зоне. Сам факт жизни в неволе говорит за это. Никем я себя здесь не ощущаю. И только иногда просыпается надежда, что все-таки в колонии я не навечно. У меня сейчас заветная мечта, когда на волю выйду, разуться и босиком по траве походить. В зоне одни булыжники. Я обычной травы уже восемь лет не видел. У нас из 10-го отряда, со второго этажа, виден кусочек воли — поросшая тайгой гора. И дом под горой. Смотришь туда — тоскует душа. Я написал по этому поводу стихотворение:

Трудно дышится, плохо пишется.

Будто все это в первый раз.

А на доме туман колышется.

Вот еще один день угас.

Кто-то колется, кто-то молится,

Кто-то на все махнул рукой.

А за зоною даль сосновая.

Кто-то сыплет на рану соль.

Вот такие ассоциации у меня родились.

— Давно вы пишете стихи?

— Начиная со школы.

— В колонии еще кто-нибудь сочиняет стихи?

— Здесь есть поэтический клуб, я называю его секцией рифмоплетов. Ничего особо выдающегося они в этом клубе не сочиняют. В эту секцию ходит один мой приятель, он все пишет про крошки-окошки. Я ему все время говорю: «Ты хоть разнообразь тематику». Я ему стих написал, посвятил, так он оскорбился. У него есть стихотворение «Рябиновые бусы». Я написал в ответ:

Кто-то пишет про рябиновые бусы.

Кто-то шепчет проклятье судьбе.

Заблудились людские души

В полуистине и полувранье.

На судьбу грешат, ее ругая.

А она от смерти сберегла.

Дарят женщинам рябиновые бусы,

Забывая, сколько дали зла.

А потом бессонными ночами

Начинают думать о душе,

Суете людского мирозданья,

И писать стихи о доброте.

Ведь душа обречена навечно:

Путь искать в пучине бытия.

Продираясь через бесконечность

Полуистины и полувранья.

Я вообще всю свою жизнь тяготею к разному творчеству. Даже когда учился в милицейской учебке, я все время занимался какой-то художественной самодеятельностью. И за счет этого я везде вылезал. То есть все на плацу тренируются, а я в барабан стучу… До шестнадцати лет я вообще в ансамбле играл. В шестнадцать лет я уже рослый парень был. Играли на танцах, в ресторанах. И мне это легко удавалось. Попросят где-нибудь выступить, сыграть или стихи почитать — сыграю и почитаю. В колонии есть свой вокально-инструментальный ансамбль «Кому за двадцать». У всех ребят в ансамбле срока большие, за двадцать лет. И я им говорю: «У вас репертуар избитый, три года поете одно и то же, типа “Сижу, кусаю булочку. Иду, кусаю булочку”. Ну