— Ну что? Теперь вы решите, что я спятил?

— Отнюдь, сир. Однако… Латинский квартал? Вы настаиваете?

— Если даже и не Латинский квартал, то его точное подобие. И комната всей обстановкой напоминала мой номер. И люди… Кстати, там был угольщик в белой шляпе — он определенно нас видел. Осталось только найти его… Что вы так смотрите?

— Сир, в этом городе очень много угольщиков.

— Ну так я выслежу всех до единого!

— И приметесь расспрашивать, кто из них видел вас в обществе красного призрака?

— Я вам не говорил, что это призрак! Я никогда так не говорил!

— И тем не менее предупреждаю вас, будьте осторожны. Слишком явные расспросы вызовут кривотолки, а это сыграет на руку вашим противникам.

Наполеон сердито сверкнул глазами.

— Вы мне не верите? Даже не допускаете мысли, что это правда? По-вашему, я перестал различать явь и грезы? Скажите прямо!

— Сир…

— А может быть, я и сейчас крепко сплю? И вы тоже — очередная галлюцинация?

— Позвольте узнать, сир, где вы проснулись сегодня утром?

— А что?

— Мне кажется, это важно.

— Здесь, в этой комнате. А при чем…

— В том самом кресле, куда вы присели перевести дух, когда увидели мистика?

— В том же самом… да. Ну и что?

— А можно спросить, на каком языке он к вам обращался? Французском? Итальянском?

Бонапарт напустил на себя разгневанный вид:

— Какая разница?!

Денон потеребил край жилета.

— Поверьте, сир, вам нечего стыдиться. После долгого поста и одиночества Христос повстречал в пустыне Сатану. Магомет видел ангела Джабраила. Моисей беседовал с Богом на вершине горы Синай. В истории не перечесть великих людей, которые, будучи в состоянии расстроенного сознания, общались со сверхъестественными посланниками.

— А мне-то что? Вы же не собираетесь объявить «красного человека» сатаной?

Денон устало улыбнулся.

— Отнюдь, сир. По-моему, как и во всех описанных случаях, ваш призрак — существо не столько материальное, сколько сотканное из напряженных размышлений… из голоса совести… воображаемый собеседник, друг…

— Так вы считаете, я начал дружить с привидениями?

— Но вы и сами, — бесстрастно произнес художник, — нередко упоминали необъяснимую тягу людей к потустороннему. Их склонность по собственной воле предаваться самообману. Если же речь идет о таком человеке, как вы, со столь неуемным разумом, столь могучим воображением и, раз уж на то пошло, который настолько укоренился в католических предрассудках и чувстве вины, вовсе не удивительно, что в минуту истощения телесных сил, легкого помутнения, а то и обморока, в укромном уголке вашего необъятного космоса возникло желание добровольно предаться… — Денон замялся, — самообману.

Дерзкое заявление, однако Наполеон, вместо того чтобы оскорбиться, странным образом успокоился, поскольку его суеверия были прекрасно известны окружающим: боязнь кошек, увлечение гороскопами, страх перед пятницей и числом тринадцать… Невзирая на показной атеизм, перед каждой битвой Бонапарт непременно украдкой осенял себя крестным знамением… К тому же он слишком часто и открыто рассуждал о необузданной алчности человеческого воображения (и на деле без зазрения совести использовал эту слабость для восхождения к власти), чтобы теперь отрекаться от собственных слов.

«А вдруг это правда? — задумался император. — Неужели неутомимый рассудок сыграл со мной шутку?»

Глаза его скользнули по миниатюрной копии Нотр-Дам — среди толпящихся куколок Наполеону привиделся человечек в красном плаще. Тогда он отвел взгляд — и на мгновение вообразил пророка в маске витающим среди тканей за спиной Денона. Бонапарт зажмурился — но и в темноте под веками багровый мистик смотрел на него в упор.

— Что же он вам сказал прошлой ночью, сир? — после некоторого молчания спросил художник. — Что именно?

— Прошлой ночью? — Наполеон открыл глаза и вновь сосредоточился. — Ну, он… призывал меня быть благоразумнее.

— Благоразумнее?

— Да, твердил одно и то же… разглагольствовал о нравственной ответственности главы государства и все в таком роде.

— Не самая подходящая речь для беса. Не сочтите за дерзость, сир, но я бы советовал вам прислушаться к мудрости этого «красного человека», или пророка в маске, откуда бы тот ни взялся, прислушаться, словно к самому себе… — Денон переступил с ноги на ногу. — Ибо весьма вероятно, что он и есть вы.

Наполеон не ответил ни слова.

— А сейчас, — продолжал, осмелев, собеседник, — вам не помешает хотя бы на время оставить подобные размышления. Они чересчур волнительны и… — прибавил он, опять прижимая ладонь к груди, — вредят пищеварению.

Однако Наполеон, взбешенный его снисходительным тоном, вновь разъярился и приказал немедленно обыскать огромный дворец. Так что, в то время как Жозефина в который раз удалилась спать в одиночестве, Денон и дворцовая стража под неумолчный грохот фейерверков устало прочесывали сводчатые залы, внутренние помещения и залитые ярким сиянием галереи, но, разумеется, не нашли никаких незнакомых лестниц или потайных коридоров, не говоря уже о малейших следах загадочного l'Homme Rouge.

После этих событий «красный человек» несколько месяцев не появлялся ни в Тюильри, ни где-либо еще. На какое-то время новый император против обыкновения притих, будто бы впрямь решил повиноваться мрачному пророку — или же собственной совести. Впрочем, амбиции неизбежно взяли верх над запретами, убеждения — над колебаниями, а сладкий зов триумфа заглушил страх возможного поражения; Наполеону хватило изворотливости ума, чтобы считать свой первый разговор с «красным человеком» историческим событием, ну а второй — порождением ночного кошмара.

И вот второго декабря тысяча восемьсот пятого года, ровно год спустя после коронации, лучи восходящего солнца озарили солдат Grand Armee[63](как празднично засверкали бесчисленные клинки, штыки, рукояти, шлемы, шпоры!), устремившихся на поле брани под Аустерлицем навстречу мощным российско-австрийским войскам, чтобы с наступлением ночи принести Бонапарту его чистейшую и величайшую победу. Остатки сомнений рассеялись как утренний туман, любые мысли о смирении остались позади, словно улица Юшетт, а потусторонняя сфера казалась просто еще одним государством, примкнувшим к его империи.

«Я был никем, но возвысился до самого могущественного фараона в мире, — беспрестанно повторял Наполеон, — и не могу остановиться, и не остановлюсь, покуда не завоюю вечность».

— Пожалуй, мой отец иногда кажется чересчур суровым…