Один за другим вынул из лодки все тяжелые камни и, когда она немного всплыла, вычерпал воду ведром.

Воспользовавшись приливом, вытолкал к берегу все еще полузатопленную лодку и уже на суше продолжил ее опорожнять. Некоторые доски разбухли и отошли от поперечных ребер, из-за чего образовались щели, через которые стала просачиваться вода, однако он успел перегнать шлюпку в бухту и вытащил там на песок.

Привел своих пленников, которые перевернули лодку, чтобы вода вытекла полностью, а затем послал их за дровами и пучками травы, намереваясь развести большой костер.

В самый большой котел, какой у него нашелся, набросал красных водорослей, рыб, моллюсков, даже костей и кусков кактуса, оставив странное вонючее варево на несколько часов кипеть на огне, а сам занялся тем, что заново пригнал доски и законопатил швы, использовав для этого длинные лоскуты прекрасного серо-жемчужного платья Малышки Кармен.

Она, видя, как он истово трудится, словно в приступе странной лихорадки, поинтересовалась:

— Что происходит? Для чего тебе понадобилась эта шлюпка?

— Чтобы уплыть, — ответил он, не глядя на нее.

— Куда?

— На материк.

— На материк? — повторила она в изумлении. И, помолчав некоторое время, за которое к ней, по-видимому, вернулась способность рассуждать, презрительно прибавила: — Ты хоть представляешь, на каком расстоянии находится материк?

— В семистах милях.

— И намереваешься преодолеть семьсот миль вот на этом?

— У меня нет другого средства.

— Но в этом районе течения всегда направлены в противоположную сторону. И никогда нет ветра.

— Я это знаю. Это район великих штилей. Но от ветра мне все равно мало проку, ведь у меня нет паруса.

— Как же ты тогда собираешься плыть?

— Грести.

Ошеломленная Малышка Кармен опустилась на камень, словно ей было тяжело устоять на ногах, когда она услышала то, что он только что сказал. Ее изумление все росло, хотя она полагала, что уже давно исчерпала свою способность изумляться. Наконец она проговорила, больше для себя самой, нежели для Оберлуса:

— Грести семьсот миль на восьмиметровой шлюпке и против течения. Ты сошел с ума!

Игуана вновь прервал свое занятие, махнул рукой в сторону пленников, которые в некотором отдалении собирали дрова, и твердо сказал:

— Грести будут они. И уверяю тебя, они довезут нас до материка, потому что это в их интересах.

— Довезут нас? — произнесла она с тревогой. — На меня не рассчитывай. Я не собираюсь садиться в эту шлюпку и пускаться в безумное плавание по открытому морю.

Оберлус окинул ее холодным, безразличным взглядом, абсолютно лишенным человеческого выражения.

— Понимай как хочешь, — заявил он. — Если я оставлю здесь кого-нибудь, он расскажет тем, кто вернется, что я беззащитен и плыву на лодке, и они ринутся в погоню. Так что выбирай, — прибавил он, — либо ты плывешь с нами, либо начинай молиться, потому что перед отплытием я всажу тебе пулю в лоб.

Она в свою очередь пристально посмотрела на него и наконец сказала, кивая:

— Я знаю, что ты так и сделаешь. Изнасилуешь меня напоследок, а затем застрелишь.

— Ты сама это сказала, — заметил Оберлус. — Так что решай поскорее, и, если соберешься ехать, начинай собирать игуан, черепах, голубей, яйца и все, что найдешь съедобного. — Он показал на Кнута: — Пусть убогий поможет тебе опорожнить бочонки рома из пещеры, а сама наполни их водой. Используй всю воду, какую найдешь, до последней капли, потому что переход будет долгим, а в этом районе еще не время сезона дождей.

— Ты сошел с ума! — еще раз сказала она, абсолютно уверенная в своих словах. — Совсем спятил!

— Я бы был сумасшедшим, если бы остался здесь и позволил, чтобы меня схватили, а потом, перед тем как вздернуть на виселице, показывали, как на ярмарке: вот, смотрите, урод и убийца. — Ей казалось, что он говорит о чем-то несущественном, что его совсем не волнует. — Я вернусь в море, которое никогда меня не подводило, а если меня достанут и там, всегда есть возможность отправиться на дно с обрывком цепи на шее. Потому что я клянусь тебе, — добавил он хриплым голосом, — что никто никогда больше не поднимет на меня руку. Никогда!

* * *

Пастой из котла, густой и зловонной, он пропитал швы и промазал всю лодку три раза изнутри и снаружи, пока не добился таким способом безупречной водонепроницаемости.

Затем натянул от носа до кормы своего рода низкий навес, сплетенный из тростника и веток, который служил прекрасной защитой от солнца, и в завершение две последние скамьи заменил кроватью, заставив Соузу и Феррейру принести ее из пещеры в утесе.

Они же погрузили еду, воду, оружие и увесистый мешок с драгоценностями и деньгами, обнаруженными на борту «Мадлен», «Марии Александры» и «Риу-Бранку», и с наступлением вечера все было готово к отплытию, хотя сначала Оберлусу пришлось пресечь попытку мятежа со стороны пленников, отказывающихся садиться в лодку.

Ударами бича и угрозами он загнал их в лодку и привязал цепью к скамьям, а затем встал перед ними.

— Все очень просто, — сказал он, и тон не оставлял ни малейшей надежды на снисхождение. — Если мы доберемся до суши, вы мне больше не будете нужны и сможете вернуться домой. Если не доберемся, это случится только потому, что все мы окажемся на дне морском. Так что приготовьтесь грести, потому что тому, кто не будет грести, я еще и отрежу ноги и яйца, прежде чем скормить его рыбам.

Они начали грести — отдыхая по очереди, всегда по одному, — очень медленно, потому что Оберлус знал, что им не следует переутомляться, но также знал, что стоит только перестать грести, и течение, идущее от материка, тут же отнесет шлюпку назад.

Он положил перед собой компас, когда-то принадлежавший кому-то с «Риу-Бранку», приказал Малышке Кармен сидеть на носу, пока ей не захочется спать, и по мере того, как они удалялись, оборачивался и смотрел на уменьшающийся в размерах Худ, свое «королевство», единственное место на свете, где он чувствовал себя свободным и где прошли лучшие годы его жизни.

Он прекрасно понимал, что, как только он ступит на материк, если когда-либо сумеет это сделать, он вновь превратится в Игуану Оберлуса, страшилище, порожденное Адом, объект издевательств и всеобщего отвращения, которого к тому же очень скоро будут искать судебные органы всех стран.

Правда, теперь у него была куча денег, но он не представлял себе, чем ему может помочь богатство, лежавшее в кожаном мешке у него под ногами, если внешность его останется прежней и всегда его выдаст.

Он меченный, как ни крути, что бедный, что богатый, будь он мелкая сошка или большая шишка, даже если он прикроет лицо маской из золота и изумрудов — все равно ему не убежать от трагической судьбы, которую боги Олимпа уготовили ему за девять месяцев до рождения.