и прозрачная, как стекло, – и Соня, дёрнувшись, закрывает лицо ладонями.

– О, боже. Да, вру… Сама себе вру… О, не-е-ет… – в ней закипает ярость. – Что мне до того, что тебя нету рядом? С тобой так же плохо, как и без тебя! Какая разница, к чёрту? – слова валятся изо рта, словно булыжники.

Бомжик испуганно просыпается.

– «Леди, Вы погнёте поручень»? – вскрикивает Соня и злобно хватается за трубу, идущую по периметру остановки.

Она стискивает её так, что костяшки пальцев каменеют, делаясь бледными, а кожа на руках, напротив, багровеет и вздувается волдырями, словно кипящее вишнёвое варенье. Вцепившись в поручень, она раскачивает и трясёт его так бешено, что вкрученные болты хрустят, а краска выкрашивается кусками. По стеклу сверху донизу пробегает глубокая трещина. Бомж привстаёт со скамейки, не улыбаясь.

– Р-р-р! – низкое рычание сопровождается дребезжанием металлической конструкции, и с полукруглой крыши один за другим валятся комья слежавшегося снега. – Так! Обмануться! – она выхрипывает слова, в то время как её тело пухнет, кожа покрывается чешуёй, а глаза кислотно желтеют.

То, что «Её Мужчина» вызывал в ней одним многогранно-медовым запахом, теперь прорывается дичайшей силой, – с уродливой, патологической болью, переполненной отчаянием поражения. Её разочарование в нём и в себе, а, в особенности в этом романтическом местоимении «мы» так огромно, что она, не дав себе опомниться, выуживает из кармана телефон и набирает номер. Там занято: короткие гудки. Пальцы коченеют, и когти, продолжающие расти, с отвратительным скрипом процарапывают пластиковый корпус трубки.

– С кем ты пиздишь там, с-с-сука? – в её горле клокочет гнев.

Острые иглы втыкаются в диафрагму пронзительной ревностью. Она сбрасывает, давит на кнопки снова. Наконец, в третий раз в телефоне раздаётся настороженное «Алё?», и она без предисловий, захлёбываясь, кричит:

– Я ждала ответа, но ты! Чем я заслужила эту неопределённость? Эту беспомощность! За что мне это дерьмо? Сам всё решил, да?

Мужчина на том конце порывается что-то сказать, но тщетно.

– Мне казалось, я достойна хотя бы ответа! – одной рукой она прижимает к уху ледяной телефон, а другой теребит удушающий чокер, сражаясь с застёжкой и от её неподатливости разъяряясь всё больше. – Я человек, ясно? Мне больно! ЧТО Я ТЕБЕ СДЕЛАЛА ПЛОХОГО, ЧТО? Кто дал тебе право вытирать об меня ноги?

Она решительно огибает покорёженную остановку, и потрясённый бомжик, растопырив пальцы и ощупывая пространство, неловко пятится от неё, испуганно шепчет:

– Ящерица.

– Леди… – звучит из трубки.

– «Леди»? Ты издеваешься? Отношения – это когда ты думаешь и о другом! – орёт она. – Чем я была для тебя? Дыркой? Отвечай мне! – и, не давая вставить и слова: – Это не любовь! Ясно? Никакая это не любовь! – наконец-то она справляется с застёжкой, стаскивает чокер и, изрядно размахнувшись, швыряет его. Тот кувыркается в воздухе и глухо брякается в голые ивовые кусты. – Забирай свой ошейник! Почему я говорю это? Да потому, что больше не боюсь тебя потерять! – и, рыча из глубины: – С меня хватит! Иди ты к чёрту!

Она нажимает отбой и, болезненно заморгав, пялится на телефон. Губы дрожат, лицо искажает гримаса. Умоляюще просит:

– Перезвони… Ну, пожалуйста, перезвони…

Хлипкие аплодисменты раздаются изнутри остановки.

Соня поднимает лихорадочный взгляд, – там, оседлав рюкзак, сидит Глория – лыбится от уха до уха. Хлопать громко лапами у неё не выходит, но она старательно продолжает, традиционно переигрывая. Ещё и дразнится:

– Пелезвони! Ну, пазялюстя, пелезвони!

Телефон снарядом летит в неё. Просвистев у виска, он стукается о трубу, падает на скамейку, проваливается между деревянными планками и умирает уже внизу: экран гаснет.

– Ы-ы-ы, – Соня оседает в жёсткий сугроб и на остатках голоса шипит: – За что-о-о…

Ссадины с колен окрашивают спрессованный снег красным. Неполное превращение завершается обратной трансформацией: на этот раз обошлось почти без потерь, лишь рукава у куртки чуток разошлись по швам.

К остановке подъезжает маршрутка.

– Автобус, – часто моргая, бомжик протягивает Соне рюкзак и телефон – как он, слепой, отыскал их, остаётся неясным.

Помогает подняться на ноги. Соня шмыгает носом, взмахивает на прощание рукой и садится в автобус – на предпоследний ряд, у окна. Бомжик в своей презабавнейшей шапке остаётся стоять – потрясённый, с полуоткрытым ртом и выпученными слепыми глазами.

– Долой это всё, – Соня громко сморкается в платок, размером с простынь. – Выбить из головы, из жизни, к чёртовой матери! – внутри всё бурлит. Сердце ноет и спотыкается. Сквозь рюкзак она щупает плётку, горько твердит: – Выбить… Выбить…

Спустя полчаса езды маршрутка встаёт в пробку, и водитель, обернувшись в салон, говорит:

– Видно авария.

Медленно, то пропуская кого-то, то втискиваясь в ряд, они подъезжают к развилке. Там мигает огнями «Скорая помощь», и на обочине, тяжело раскачиваясь и стиснув руками голову, залитую кровью, сидит водила. Серый от грязи автобус, на который Соня едва не села, лежит на боку. Его задняя часть помята – врезалась фура, – стёкла покрыты сеткой трещин, окна выкрошены, обшивка вскрыта и раскурочена. Фура неподалёку – зарылась носом в кювет. На блестящей от наста дороге распластано женское тело – лицо и плечи накрыты фуфайкой. Всюду куски пластика, снег окрашен красными пятнами.

…Когда Соня приезжает по адресу и звонит, Монах открывает так быстро, будто всё это время стоял по ту сторону двери и ждал.

В квартире тепло, всё так же пахнет ладаном и дымными палочками пачули.

– Чаю? – спрашивает Монах, принимая пуховик с торчащим из рукавов синтепоном и удивлённо дёрнув бровями.

– Да, – соглашается Соня – её крупно колотит. – Замёрзла. И ещё там авария… Была… На трассе.

Монах молча заваривает чай – на этот раз белый, – наливает его в пиалу и оставляет Соню одну. Мерно тикают ходики, и вместе с чаем в неё вливается спокойствие, равновесие и безмыслие.

– Сейчас… Чай… Потом мы выбьем всю эту дурь, и я поеду домой – счастливая, как тот Адамыч, – шепчет она.

– Супер-план, – звучит ехидный голос Глор.

– Я из-за тебя колготки порвала, – ворчит Соня. – Что, по-другому было никак?

– А ты меня слушаешь, что ли? – парирует та.

– Да ну тебя! – отмахивается Соня.

…В этот раз порка проходит мучительнее: удары жёстче, интервалы меньше.

«Детка… – возмущается Глория. – Этот мудак тебя бьёт аще-то, ты в курсе? Может, всё-таки, сто-о-оп?»

«Пусть бьёт, – отвечает ей Соня. – Я буду терпеть, сколько надо».

«Ну ты и дура, детка».

Монах отрывается хлёстко, с оттяжкой. Кожу крапивно жжёт. Острым комом встаёт душевная боль, связанная с тем, кто не смог даже проститься нормально, – безутешная, она тянется и комкуется, уродуя её изнутри.

«Нежность – это такая же боль, только без эндорфинов».

– Последний, – наконец объявляет Монах.

– Больно… – выдавливает Соня, всхлипывая.

Флоггер приземляется мягко, и за эту мягкость в ней рождается благодарность Монаху – нежная, точно кашемировый плед, которым он накрывает её в конце.

– Холодно, – говорит Соня, стуча зубами и содрогаясь.

Он приносит ещё одеяло и два покрывала, но никакого тепла не рождается, – напротив, всё это будто генерирует запредельный арктический холод. Она поджимает ноги, бесконечно твердя:

– Холодно… Холодно…

– У меня больше нет ничего.

Но уже через минуту в теле рождается собственный жар, погружая в себя, точно в кипучую лаву.

«Холод пропал, и меня унесло в бесконечный в своём понимании космос: абсолютная чернота, о глубине и протяжённости которой говорили только мелкие точечки звёзд. Земля была поодаль – маленькая и голубая. И всё это было на месте и единовременно, почти неуловимо двигалось вместе со мной.

Надо мною склонился Бог. Принять Мироздание или пытаться его понять? Я мучительно делала выбор: понять, познать законы, по которым всё функционирует, – то есть охватить его, бесконечное в своём многообразии, умом, который сам же является составляющей частью мира? Это, как если бы часть от конструктора захотела узнать о пластмассе.

Или просто принять то, что есть? Я сдалась.

И как только я отказалась понять мир, соглашаясь просто принять его, – тут-то мне и пришло понимание его сути.

Тело ровно дышало под одеялами на кушетке, а я