– Мисс Натали выглядела, как обычно, – она выдержала театральную паузу. – Только скованней.

Едва эти слова, жуткие и сумасбродные, сорвались с языка, как Элис почувствовала себя отвратительно. Что с ней такое? Но Фрэнки присвистнул. Именно таких подробностей он ждал: достаточно страшных, чтобы оценили товарищи, и достаточно размытых, чтобы можно было приукрасить.

– И правильно не «на виду», а «в виду».

Фрэнки весь сморщился, силясь разобраться в ее исправлениях.

Он обладал жадной любознательностью восьмилетнего мальчишки, и выражение вроде «одной ногой в могиле» открывало для него дверь в целый мир зловещих видений. Фрэнки услышал эту фразу несколько недель назад от Сейси. Экономка говорила так о тетке, которой нездоровилось. Судя по тому, как мальчик жался к Финею, пока они не миновали длинный пролет кладбища по дороге из школы, этот образ не давал ему покоя.

– Ограда для этого нужна, да, Финей?

– Ограда? – переспросил тот, хватаясь за один из железных заостренных прутьев.

– Чтобы ноги были закрыты и за них не хватали?

Позднее Финей рассказал все это Элис, и оба хохотали до упаду. Она чувствовала прилив нежности к Финею, благодарная, что после появления в его жизни Фрэнки, он выкраивал место и для нее, прилагал усилия, чтобы их дружба не пострадала. Фрэнки не был ее ребенком, она никогда так не думала. У него была мать, сестра Финея, которая в один прекрасный день могла заявить на него права. Но до той поры мальчик останется отчасти привязанным к ней, и за это она была благодарна.

– Знаешь, а ведь это показывает, что он считает нас старыми, – сказал Финей. – Может, не всей ногой в могиле, но пальцем-другим так точно. Неудивительно, что он все время тянет меня на другую сторону улицы.

– А мы старые?

Время разлетелось от нее птицами-минутами. Как странно: она прожила все эти годы, чувствуя себя старой, хотя на самом деле была молода. А теперь, когда уже никто не назвал бы ее молодой, она не чувствовала себя старой. Зато у нее появилось ощущение, что она наконец-то поравнялась с собой и теперь находится в естественном для себя возрасте.

Фрэнки с подчеркнуто недовольным вздохом склонил голову над домашней работой. Элис улыбнулась – роль наставника всегда удавалась ей хорошо – и окинула взглядом комнату. В какой момент дом перестал быть чужим и сделался привычным? Вещи, которые раньше раздражали: уклон деревянного пола от фасада назад, паутина трещин на форточке, затхлый запах репы, поднимающийся из давно заброшенного погреба и пропитывающий стены, – эти вещи так тесно вплелись в ее сознание, что стали ее вещами. Даже сам дом оказался крепче, чем ей виделось вначале. Тридцать пять лет прожила она в нем, большую часть времени утешаясь тем, что ей здесь не место. Тридцать пять лет полужизни, словно она была чем-то радиоактивным, заключенным в саркофаг и захороненным под землей.

Если она жила только частью жизни, то остальное забирала Натали. Ее сестра старела, но противилась этому процессу, пуская в ход арсенал кремов и снадобий, специальное белье, которое утягивало ее мягкую плоть, краски для волос, отбеливатели для зубов и контактные линзы. Она продолжала носить волосы длинными и подпитывала их майонезом, когда другие женщины переходили на короткие стрижки. Она надевала юбки заметно выше колена, оголяя кремовые бедра, хотя журналы мод трубили о возвращении макси. Когда другие выбирали пунш, Натали просила повторить джин с тоником и выпивала не один «рамос джин физз»[34] на посиделках с друзьями или теми, кто напускал на себя дружелюбный вид, чтобы полакомиться свежими сплетнями. «По крайней мере, она пьет женские напитки», – говорила Сейси, как будто это оправдывало Натали.

Она каждый день проходила пешком три мили, чтобы сохранить те размеры, какие имела, будучи школьницей: мимо салона Руби, мимо хозяйственного магазина, мимо банка и рынка. Мимо почты, куда она заходила забирать все, что приходило на их имя – только не на дом, ведь она не обязана выставлять напоказ свои личные дела. (Заявление, которое Сейси восприняла как камень в свой огород.) Мимо закусочной, где она махала мужчинам, восседавшим на высоких табуретах у окна, а мужчины все как один отрывались от своих «Нью Геральд» и еще долго улыбались ей вслед, прежде чем снова сощуриться над мелким газетным шрифтом. Мимо кладбища с его оградой, лысоватой живой изгородью из форзиции и самшита и американскими флагами размером с открытку, ввинченными в твердую землю рядом с простейшими из памятников. Все это пешком.

А две недели назад она просто упала, шагая из одной части гостиной в другую, как будто ковер развил страшную силу гравитации и рванул ее вниз. Ваза с лиатрисами, синей лобелией и колокольчиками, срезанными в заросших углах их сада, выскользнула из ее пальцев, будто ее намазали маслом, и с глухим стуком приземлилась на восточный ковер, оставив на шерсти пятно воды (Элис клялась, что до сих пор видит его очертания). Элис обнаружила, что ее ноги куда лучше приспособлены к быстрому движению, чем она думала. Сидя на полу рядом с Натали, встревоженная недоуменным выражением ее лица, Элис взяла сестру за руку, в кои-то веки забыв позавидовать ее силе. Пальцы Натали сомкнулись на ее запястье, как когти хищной птицы.

– Прости, – задыхаясь, проговорила старшая сестра.

Элис наклонилась ниже, приникнув ухом к губам Натали.

– Все в порядке, – сказала она.

– Нет. Прости.

* * *

– У нее скрутились пальцы?

– В смысле, как у меня?

Элис выставила вперед руку и окинула ее резким, оценивающим взглядом.

– Не-а. Вы же еще можете шевелить пальцами, праильна?

– В удачные дни – да.

– Кузен говорил мне, что когда люди умирают, если они не хотят уходить, у них скручиваются пальцы, как будто они цепляются за жизнь изо всех земных сил. Будто они скребутся, чтобы их оставили, где они есть.

– У твоего кузена воображение еще богаче, чем у тебя, Фрэнки, а в такое почти невозможно поверить.

Элис отцепила руку Натали от своего запястья, чтобы прощупать пульс, но, не расслышав его, снова ухватилась за ладонь сестры. «Нет, – прошептала она. – Не уходи так рано». Но тут пальцы Натали, те самые пальцы, которые Элис знала всю жизнь, – длинные и тонкие, с ногтями правильной формы, не слишком короткими и не слишком длинными, накрашенными чуть потускневшим лаком, – расслабились. Распорядитель похорон два дня не унимался, пока она не сдалась и не взяла у него бутылочку лака для ногтей, жуткой жидкости, оттенок которой назывался «Пинки Дудл Денди».

– Мисс Натали хотела бы, чтобы ее ногти выглядели хорошо, – брюзжал он.

– Выберите что-нибудь, Альберт. Оставляю это на ваше усмотрение.