– Если до тебя еще не дошло, я поясняю: Рим – это голова и сердце мира, а мы находимся в его заднице. Или даже еще дальше: на юге Проконсульской Африки.

– Доминус, – настаивал Сервус, – у Палузи есть лошадь. Если всадник будет ехать днем и ночью не останавливаясь, через трое суток он окажется в Утике, а оттуда отправляются raudae, которые доплывают до Остии за три с половиной дня. Всего он будет в пути не более семи дней, а ответ придет еще через неделю. Менее чем через две недели ты получишь письмо от отца. Подумай об этом!

Тебе следует знать, Прозерпина, что raudae были небольшими судами, которые предназначались для передачи срочных посланий. Обычно ими пользовались губернаторы провинций, чтобы оповещать Сенат и консулов о чрезвычайных ситуациях. А то, что пользоваться raudae имел право только проконсул Африки, для меня роли не играло: в таком коррумпированном мире, каким был наш до Конца Света, за деньги можно было купить все, а денег у меня хватало.

Куал услышал наш разговор.

– Я могу отправиться туда! – предложил он. – Я научился ездить верхом во владениях старика Эргастера, когда работал у него на конюшне. Доминус, назначь день, и я вернусь раньше этого срока. Клянусь тебе Баалом, Юпитером и их взаимными ласками!

– Ты? – рассмеялся Сервус. – Доминус никогда не отправит провинциального проститута с таким важным поручением. Ты просто смоешься вместе с лошадью и деньгами, которые тебе дадут, чтобы заплатить за корабль.

– Нет! – возмутился Куал. – Любимый, почему именно ты, который украл мое сердце, называешь меня вором? – Тут он повернулся ко мне и взмолился: – Доминус! Прикажи мне отправиться в Рим!

Сервус поглядел на меня. Я сомневался не меньше, чем он.

– Возможно, доминус, у тебя нет другого выхода, и тебе остается только послать этого смуглого содомита. Кого еще ты можешь отправить, если не его? Как бы то ни было, кто будет гонцом, значения не имеет; важно, чтобы послание дошло до адресата.

Я сомневался. А тут еще появилась Ситир и не только не внесла ясности, но смутила меня еще больше. Она сказала:

– Птенчик, здесь сейчас находишься ты, а не твой отец. Решай сам. Цыпленок, который всегда зависит от петуха, навсегда останется цыпленком.

И тут ко всему появился еще и Палузи.

– Ну, мы уходим, – объявил он. – Прощайте.

У охотников были с собой сети и одеяла, в которые они завернули свои трофеи, рассчитывая продать оружие и доспехи тектонов тому, кто сможет заплатить за них хорошую цену. Черной пантеры, которую они собирались поймать, они не добыли, но, по крайней мере, не остались с пустыми руками. Этого им было достаточно, особенно в данных обстоятельствах.

– Ты не можешь уйти сейчас, Бальтазар, – ты мне нужен, – ответил ему я.

Палузи не желал слушать моих доводов.

– О чем ты говоришь, Марк Туллий? Ты не хуже меня видел дружков Голована. – С этими словами он обернулся, а потом продолжил: – Нам надо мотать отсюда, и Голована мы с собой взять не сможем, потому что у нас нет ни повозки для него, ни времени, чтобы ее сделать. Такова жизнь, – заключил он с истинно африканским смирением. – И тебе я советую отправиться отсюда подальше вместе с нами.

С этими словами Бальтазар посмотрел на Голована и протянул мне кинжал:

– Давай, Марк Туллий, заколи его. Убей это чудовище, и уйдем из этого проклятого всеми богами места. Действуй.

Как мне следовало поступить? Уйти вместе с пунийцами? Написать отцу? Действовать по собственному разумению? Такого смятения, Прозерпина, я почти никогда больше не испытывал.

Я вырвал кинжал у него из рук и в ярости бросил на землю.

– Ты должен мне подчиняться! – крикнул я Бальтазару. – Раньше ты сам попросил меня остаться! И согласился с условием, что я буду иметь власть над тобой и твоими людьми.

Бальтазар лишь рассмеялся над моей выходкой:

– Голован и его сородичи все меняют. Только безумец захочет остаться здесь.

Я напомнил ему одно из самых главных правил, которые приняты среди людей:

– Если ты дал слово, держи его!

Его щеки запылали, как это случалось всегда, когда он вспоминал своего брата.

– А я напомню тебе, что поклялся Ададу заботиться о его жене и детях! Как по-твоему, какая из двух клятв для меня важнее?

Палузи и его люди нас покидали, и мне надо было срочно что-то решить.

– Постой, погоди! – сказал я. – Вы получите деньги за свою службу, но я прошу вас остаться со мной, пока не придет ответ от моего отца.

На лице его выразилось недоумение.

– Что у тебя на уме? – воскликнул он. – Ты разве не видел? Эти твари едят людей!

– Именно поэтому мы должны задержать их здесь, где они никому не могут причинить зла, пока Республика не начнет действовать! – закричал я в отчаянии.

Все смолкли, и я тоже сначала больше ничего не сказал. Никакого готового плана у меня не было, поэтому когда я снова заговорил, то просто хотел, чтобы слова придали форму моим разрозненным мыслям.

– Мы будем за ними следить и не позволим этим монстрам вылезать из их чертового Логовища, будем нападать на них исподтишка, как лузитане[48]. Если тектоны вышлют маленький отряд фуражиров, мы его разгромим, а если появится более многочисленный отряд, мы его отманим подальше от их норы и завалим ее каменными глыбами. Одной ахии с ними не справиться, нам необходима твоя помощь, Бальтазар Палузи!

Я предложил ему три сотни золотых монет – целое состояние, которые он мог разделить между своими людьми, как сам пожелает, но Бальтазар с негодованием отказался:

– Мы не останемся здесь, даже если ты подаришь нам всех девственниц-весталок Рима, три церемониальные колесницы, сделанные целиком, от упряжи и до колес, из чистого золота, и столько шелковых тканей, что из них можно было бы построить мост между Африкой и Римом!

Я предложил ему шестьсот монет, и он, естественно, тут же согласился. О деньги! Тебе, Прозерпина, неизвестна их сила.

– Ладно, – проворчал он. – Но как только посланец вернется, наш уговор теряет силу. И кроме того, ты обещаешь мне, что не будешь рисковать моими людьми. Пусть дерется ахия, а мы никакие не солдаты. У нас даже нет настоящих мечей, а только мачете. Ты мне это обещаешь?

– Клянусь тебе и обещаю, – нагло соврал я, – никогда не подвергать риску ваши жизни.

Я говорю, что солгал, Прозерпина, ибо мне не дано было знать, что еще может случиться. И вдобавок, как говорил Платон[49], только