Лисицын выдыхает, вдыхает. Смотрит на эту Мишель. В грудине что-то проворачивается.

— Та ну давай попробуем, — кивает он, понимая, что сейчас их всех обрекает. — Вот! Он поможет!

— Брось! — решительно говорит Лисицыну дед. — Мы запремся тут, пересидим. Это просто бабская истерика. Идите, ну? Вон собаки уже все взбесились, не слышишь, что ли? Идите!

Старуха гладит руку Мишель, ведет ее к выходу. Та сопротивляется, но на пороге сдается. Достает из кармана свои эти гвоздики, хочет отдать бабке.

— Уши надо себе выколоть! Надо себе их выткнуть, чтобы не сойти с ума!

Но бабка закрывает ее пальцы, заставляет зажать гвоздики в кулаке.

— Я и так почти что глухая. Идите. Да у меня, если что, и иголки есть. Справимся. У каждого свое время, доча.

Она целует Мишель в лоб. Та вся трясется. Лисицын кидает на них последний взгляд.

— Не верю. Зачем им с людьми так было?

— Мы сами хотели без Москвы жить. Не отпускать же им нас?

7

Они бегут по насыпи в темноте, держась за руки. Собаки подгоняют их воем; через некоторое время он превращается в лай, потом как будто бы в визг, потом ветер задувает все звуки как свечку. Исчезает в темноте звездочка поселкового фонаря.

Луна задвинута облаками, молочный свет еле сочится через крохотные щели — это такая тьма, к которой глаза привыкнуть не могут. Рельсы под ногами отблескивают еле-еле, хорошо, что недавно казацкий эшелон отполировал их всеми своими тоннами. По этим отблескам они и идут.

Девчонка бубнит что-то, Лисицын прислушивается:

Потом она замолкает, повторяет последний абзац, пытаясь, наверное, вспомнить, что дальше, но сдается. Чернота валом катится следом, подгоняя их. Девчонка, которая недавно только падала с ног, теперь не отстает ни на шаг, только вцепляется в его пальцы все крепче, все отчаянней, боясь отпустить их даже на секунду, расцепиться — и потеряться.

Одна надежда, говорит себе Лисицын: что одержимые собьются с пути или уснут стоя, как тот, которого они переехали. Задорожный гнался за ними гигантскими скачками с невообразимой скоростью, километров тридцать, а то и сорок; если эти твари возьмут их след, настигнут в считаные минуты.

И им везет: все два часа тьма клубится сзади, но не совершает броска. Может быть, пережевывает оставленный ими позади дом с двумя упрямыми стариками, которые брехали, что еще много лет назад бежали с того берега Волги от одержимых.

Почему Сурганов знает об этом, догадывается, а Государь не догадывается? Почему его держат в неведении? Потому что заговор. Заговор против царя.

Кто там в нем состоит, неизвестно, но заговор плетется. Контрразведка точно.

Может, и Охранка, может, даже и казачий штаб.

Это ведь не Сурганов Лисицына выбрал для особого поручения и не Сурганов выбрал Кригова. Государь их сам на награждении приглядел, и одного, и другого, и лично к себе выдернул. Чтобы помимо командования, помимо политического сыска и армейской контрразведки. Сам завербовал, пока другие не завербовали. И просил никому о своем особом поручении не говорить. Только лично доложить.

Так точно, шепчет себе Лисицын. Так точно, Всемилостивый государь. Благодарю за оказанное доверие. Не подведу.

А через два часа они выбредают к обитаемой станции.

За бетонным забором с колючей проволокой стоит крохотный вокзал, сделанный то ли как сказочный деревенский дом, то ли как изба сельсовета; станция называется «Берендеево», по пути туда Лисицын или проспал ее, или проглядел.

Там тоже горит свет — пока.

Через ворота виден грузовик: «ГАЗ» с крытым кузовом.

Дороги тут должны уже начинаться нормальные, проходимые для грузового транспорта. От Александрова так точно — а это уже следующая станция, вспоминает Лисицын инструктаж.

Стучат в эти ворота; опять лают собаки. Без собак в глуши жить вообще невозможно: люди подкрадутся и сожрут.

Выходит к ним охрана, ватники вместо формы. Имперского флага нет, отмечает Лисицын. Это не пост, наверное, а так, прилепились какие-то человечишки к магистрали, чтобы в русский космос не унесло.

Видят на нем казачью форму, папаху и погоны, видят и кобуру — впускают.

Вокзал весь поделен на закоулки вроде коммуналки. Где-то храпят, где-то ругаются. Войдя, Лисицын первым делом требует:

— Чей «ГАЗ» там стоит?

— А что? — спрашивают у него недоброжелательно.

Он поворачивается на голос.

— Та реквизирую. От имени Государя императора казачьих войск.

— О как! — смеются над ним.

— А вам всем подъем и на выход. Скоро тут рубилово будет.

Теперь люди просыпаются, подбираются поближе.

— В смысле — рубилово? Кого с кем?

— Вам надо уходить! — встревает Мишель. — Сюда одержимые идут!

Местные переглядываются.

— Какие одержимые еще? Ты че несешь?

Лисицын теряет терпение. Кладет руку на кобуру.

— Чья машина, спрашиваю? Сделал шаг вперед, ключи отдал! Кто хочет жить, может ехать с нами! Остальных схарчат, ну да это дело хозяйское.

— Казачок-то, а? Развоевался!

— Ты думаешь, нас твои погоны впечатляют очень, ты, хуй мамин? — всхрапывает жирный мужичина в несходящемся пуховике. — Ты в Москве у себя командовать будешь такими же косплеерами, а тут повежливей-ка давай!

— Сюда сейчас придут одержимые! — настаивает глухая Мишель.

На нее глядят с интересом, плотоядно. Лисицын задвигает девчонку себе за спину. Вытаскивает свой «ПС» из кобуры.

— Ты у нас грузовик отнимешь, а чем мы жить потом будем? — причитает женщина какая-то. — Мы ей картоху в Москву на сбыт возим!

— Слышь, ваше благородие, давай съебывай-ка ты на мороз. Мы тебя впустили, туда-сюда, по-людски, а ты у нас добро конфисковывать собрался…

— В Москве назад получите! — пытается увещевать их Лисицын.

— Государь император нам обратно ее отдаст? Ну и горазд же ты пиздеть! Пока что он только отнимал все!