4

— Херь несешь!

Девчонка с рюкзачком отворачивается.

Вокзал.

Вон он, поднимается из грязной земли, сам грязно-белый, как тающая льдина. Их эшелон стоит на пути, фары мертвые; и все вокруг тоже безжизненно. Не горят окна, не курится дым, ватная тишина обкладывает их со всех сторон, только тарахтение дрезинного мотора ее треплет. Хочется движок поскорей заглушить, чтобы не выдавал их. Хотя — кому?

Некому. Казаков нет. Местных нет тоже.

Черная ручища сдавливает Лисицыну горло. Где его бойцы? Где люди, которыми ему доверили командовать, за которых ему теперь отвечать? Если и вправду с ними что-то случилось, Лисицына ждет трибунал.

Дрезина подходит к платформе, он глушит двигатель и берет автомат на изготовку. Девчонка жмется, сидит вся бледная. Мотает головой: я с тобой не пойду; и все-таки вылезает за Лисицыным следом.

Осторожно приближаются к зданию. Вокзал молчит, панорамные окна зеркалят хилое закатное солнце. Прежде чем дернуть закрытую дверь, Лисицын подходит к окну, прикладывает ладонь козырьком ко лбу, заглядывает в это мутное зеркало.

Сначала не может увидеть: глаза пока привыкают.

Потом они начинают видеть, но не понимают, что же они такое видят, и Лисицын продолжает всматриваться в какое-то белесое шевеление, постепенно узнавая в нем людей и чувствуя, как внутри у него все обмирает, как перекручивает кишки и начинает колотиться как сумасшедшее притихшее было сердце.

Зал ожидания, чуть-чуть подсвеченный багровым через грязное стекло…

В этом мерклом освещении кишит человеческая масса. Тут его казаки, почти вся сотня на месте. Многие голые, на ком-то только сапоги или только папаха. Вначале казалось, что кишит без всякого смысла, но Лисицын потом разглядывает этот смысл.

Это хоровод. Даже несколько хороводов, один внутри другого.

В самом большом, внешнем, круге люди — сплошь мужчины, одни лисицынские бойцы — ползут голым брюхом по грязному полу. Против часовой стрелки ползут друг за другом, стараясь уцепиться за пятки того, кто впереди. Бесконечно, не останавливаясь.

Внутри этого круга другой, поменьше, закрученный в обратную сторону: голые люди и люди в форменном рванье спешат друг за другом по-собачьи, на четвереньках, по-собачьи же утыкаясь носами в белые задницы тех, кто впереди.

Внутри второго круга — третий. В нем его казаки бредут, взявшись за руки и сгорбившись в поклоне. Кажется, силы их на исходе, потому что некоторые еле тащат ноги, другим приходится их поддерживать. Движение там опять против часовой… И все перемазаны в чем-то.

А в середине этого всего круговорота стоят неподвижно трое. Как веретено, как мировая ось. Стоят, склоняясь друг к другу. Упираясь лбом в лоб. У одного в руках шашка — такая, как сотнику положена. И они — все трое — темнокожие.

Откуда тут нерусские?

Хочется смотреть.

Кто-то тревожит Лисицына, зовет его. Он вскидывается, ниточки, на которых сердце к прочей требухе привязано, рвутся, все ухает вниз.

Девчонка эта. Тянет его за руку, ревет, просит уйти.

Лисицын ее одергивает. Ему надо понять, он должен понять, что тут творится. Его за этим сюда Государь отправил — чтобы понять. Чтобы своими глазами… И лично доложить.

Один из ползущих вдруг встает на четвереньки и входит в круг поменьше. А один из тех, кто по-собачьи бежал, им вытесненный, поднимается на ноги и примыкает к внутреннему кругу. А из внутреннего круга один человек распрямляется и вступает в самый центр, где стоят, обнявшись, трое.

Один из трех передает ему шашку. Двое других берут того, кто разоружился, за руки. Тот, кто только что вошел к ним, делает один замах — и сносит ему голову. Одним ударом сносит. Чудовищной силы должен быть удар. Кровь фонтаном бьет вверх. Сверху льется вниз на этих трех. Отвалившаяся голова теряется в хороводе. Но безголовый не падает, продолжает стоять — его другие трое обнимают, поддерживают.

Фонтан бьет толчками, красит танцующих в ближнем круге, потом становится слабее, слабее, наконец иссякает.

Когда крови не остается, трое в центре передают обезглавленного тем, кто хороводит, — и те тащат его по кругу с собой, поддерживая его за бессильные, поникшие руки.

Потом его передают ниже: там он тоже мешает, и его, прокрутив раз или два, выпихивают наружу, в круг ползущих.

Те переваливаются через вялое туловище, постепенно сдвигая его со своего пути, убирая на обочину — туда, где валяются другие такие же выжатые красные мешки.

И тогда один из ползущих во внешнем круге встает на четвереньки и присоединяется к тем, кто бежит по-собачьи. Нижний круг ужимается немного.

Все три жернова вращаются сразу, одновременно, каждый внутри знает, что делать, никто не сомневается и не сбивается. Глаза смотрят прямо, губы шевелятся. Что они делают, спрашивает Лисицын. Они делают что-то, но что это?

Какое-то мычание слышится оттуда. Гудение роя. Хор. Лисицын вслушивается.

Странное чувство роется внутри, как червь, как цепень. Что все это, все, что происходит в вокзальной витрине, эта вся жуть — это правильно, это имеет цель, имеет смысл, который нужно разгадать, а чтобы разгадать, надо смотреть дальше.

Чирк — летит новая голова.

Какой фантастической силы удар! А бил уже другой человек. Кто их так учил?

Они его не замечают, а Лисицын — против здравого смысла, против закона самосохранения — хочет, чтобы заметили. Что они там поют?

Соленая слюна внезапно заполняет рот, Лисицын в последний момент наклоняется, и едкая жижа, расцарапав ему горло, выплескивается изо рта на землю.

Он смотрит на девчонку. Утирается рукавом.

— Что за шайтан там творится?!

— Пойдем! Пойдем! — просит она, плача. — Не надо тут… Пойдем!

Он качает головой. Поднимает руку, стучит по стеклу.

Там наконец обращают на него внимание. Останавливается один круг, останавливается второй, замирает третий. На Лисицына наводятся глаза — немигающие, чучельные. Потом ближайший к окну человек — рыжий молодой парень — берет разбег и рвет с места прямо на Лисицына, как будто между ними нет толстого стекла; влетает в окно, ломая себе нос и пачкая стекло красным. Отходит — и снова бросается вперед; по стеклу бегут трещины. Другой — Гончарук! — И тоже бежит сквозь стеклянную стену, потом третий — девчонка вопит, дергает Лисицына за рукав, лепит ему пощечину — и только тогда тот пробуждается.

Они кидаются к дрезине — позади звенит выбитое стекло; вываливаются на холод голые люди в красном. Несутся к ним — быстрей, чем может бежать человек, — Лисицын дергает шнур: раз, два, три — дрезина сдвигается с места нехотя, неторопливо, перемазанные твари летят к ним, спрыгивают с перрона на пути, с ходу приноравливаются под дробленый шаг шпал, почти что их настигают, Лисицын еле успевает вскинуть автомат, давит крючок, черная сталь прыгает в руках, гильзы мельтешат, спотыкается один голый человек, другой — но их там десяток гонится за дрезиной, кто-то отстает, кто-то падает, кончаются патроны, а двое еще остаются на ногах, скачут дикими невозможными скачками, по воздуху летят, потом один еще вырывается вперед — Задорожный.