Лесбиянкам тоже не чужды гебефилические традиции. В середине 80-х годов XX века в Лесото обнаружилось, что до замужества многие женщины ухаживали за девочками-подростками и создавали с ними романтические связи. Такие “дочки-матери” не только позволяли экспериментировать, но и оказывали эмоциональную поддержку девочкам из неблагополучных семей.

Помимо гомосексуальности, ведутся споры о том, как концептуально определить гебефилов, точнее – считать ли их состояние болезнью. Большинство психиатров считает педофилов психически больными людьми[86]. В том, считать ли психически нездоровыми гебефилов, мнения разделились. Следует ли внести тех, кого привлекают в основном несовершеннолетние старшего подросткового возраста, в “Диагностическое и статистическое руководство по психиатрическим расстройствам” вместе с педофилами – или, напротив, влечение к подросткам (хотя оно нечасто встречается и не является общественно приемлемым) все же “естественно”, “нормально” и не может считаться психиатрическим расстройством? В зависимости от выбранного варианта ответа на этот вопрос возникают различные юридические последствия. Власти некоторых американских штатов, имея поддержку Американской ассоциации психиатров, вправе неограниченно долго содержать гебефилов в психиатрической лечебнице после отбытия тюремного заключения за преступления сексуального характера (будь то преступление, связанное с порнографией или подразумевающее непосредственный контакт с несовершеннолетним), если будет признано, что высок риск повторного совершения преступлений.

Становится все труднее установить, относится ли определенная сексуальная ориентация к настоящим психическим расстройствам. В 1992 году психиатр Джером Уэйкфилд предложил в качестве критерия биологическую неэффективность: если некоторая характеристика не является адаптивной эволюционной реакцией, ее можно считать проявлением болезни. На первый взгляд это вполне логично. Но если бы АПА или другая организация, занимающаяся вопросами психического здоровья, приняла этот критерий, было бы резонно сказать: в этом случае не следовало исключать из “Диагностического и статистического руководства” гомосексуальность и другие девиантные психосексуальные черты. Например, до 2013 года благополучно перестроившимся транссексуалам ставили диагноз “расстройство половой идентификации”.

Что до гомосексуальности, то множество неподтвержденных теорий объясняют ее с эволюционной точки зрения (например, помогать воспитывать своих племянников, у которых на четверть совпадают с нами гены; в этом смысле я очень плохой дядя, поскольку живу за сотни километров от племянников). Но вне зависимости от того, есть ли доля правды в этих дарвинистских гипотезах, глупо спорить с очевидным: половое влечение исключительно к представителям противоположного пола – куда более эффективная стратегия воспроизводства, чем влечение только к собственному полу. В 1973 году, когда АПА переквалифицировала гомосексуальность, определив ее как “нормальную форму человеческой сексуальности”, появился очень важный прецедент. После этого использование в психиатрии понятия “нормы” применительно к сексуальности перестало быть полным синонимом “биологической адаптивности”.

Я понимаю, что это признание обрадует многих консерваторов. Представляю, как они говорят: “Ага! Ведь говорили мы, что это политика. В 70-х годах АПА прогнулась перед сексменьшинствами, но гомосексуалы на самом деле психически больны”. Но пока они не откупорили бесплатное шампанское, приложенное к членской карточке Совета по исследованиям семьи (Family Research Council), им стоит хорошенько подумать, стоит ли использовать понятия “нормально” и “анормально” как основу рассуждений о морали. Ведь, согласно Уэйкфилду, те, кого большинство консерваторов ошибочно называет “педофилами”, куда “нормальнее” гомосексуалов.

Девочка, у которой недавно была первая менструация, способна к зачатию, но ее репродуктивная система еще очень хрупка. Более того, результаты антропологических исследований свидетельствуют, что женщины, которые стали матерями до четырнадцати лет, в общем имеют меньше детей, чем те, у кого первый ребенок появился, когда они были в старшем подростковом возрасте или когда им было двадцать с небольшим лет. Так что, несмотря на то, что молодые женщины имеют высокую “репродуктивную ценность” (число оставшихся фертильных лет), эта эволюционная логика на девочек-подростков не распространяется. Кроме этого, репродуктивная ценность женщины достаточно спорна для гебефила, поскольку, например, девочка перестанет интересовать его примерно к тому моменту, как ей можно будет снять скобки с зубов и когда ей станут малы любимые футболки с Джастином Бибером. Но во времена наших далеких предков гебефилия вполне могла быть адаптивной стратегией в условиях, когда был особенно высок риск оказаться рогоносцем (воспитывать ребенка другого мужчины, то есть тратить ресурсы). В конце концов, если девочка уже способна зачать, то чем младше она, тем вероятнее, что она девственна, а это фактически гарантирует отцовство, если она забеременеет[87]. В зависимости от того, какая адаптивная проблема наиболее остро стояла перед мужчинами в далеком прошлом, каждая репродуктивная стратегия имела разную эффективность. В условиях, когда есть неясность с отцовством (возможно, в сочетании с широким распространением инфекций, передающихся половым путем: молодость партнерши означала меньший риск), лучшей адаптивной стратегией для мужчины было бы оплодотворить десяток девочек-подростков (чтобы бессердечно передать свои гены), чем провести жизнь лишь с одной взрослой женщиной, воспитывая двоих их детей. Между прочим, если бы эта черта передавалась по наследству, это могло бы объяснить результаты недавних исследований, свидетельствующих о том, что однояйцевые близнецы, выросшие отдельно друг от друга, скорее оба будут гебефилами, чем двуяйцевые близнецы, выросшие вместе.

Но даже если гебефилия не имела эволюционного смысла ни при каких условиях, за всю историю человечества половозрелые тринадцати– и четырнадцатилетние девочки произвели на свет больше детей, чем мужчины, которые занимались сексом с другими мужчинами. Так что приверженцы традиционных ценностей, приводящие уже поднадоевший аргумент, что гомосексуальность “неестественна”, а потому “аморальна”, могут с тем же успехом утверждать, что секс с девочками-подростками “естественен”, а потому “этически оправдан”. Мне видится ирония в том, что консерваторы, нападающие на геев, столько сделали для распространения паники по поводу педофилии.

Отчасти из-за этих реалий, связанных с производством потомства (а также трудностей классификации по шкале Таннера детей, участвующих в расследованиях дел о сексуальном насилии), АПА в итоге отказалась от идеи включить гебефилию в пятый пересмотр “Диагностического и статистического руководства” (ДСР), наградив психиатрическим диагнозом лишь педофилию. Голосованию по этому вопросу предшествовали дебаты. Рэй Бланшар, выступавший за включение гебефилии в ДСР, указывал в качестве аргумента на результаты плетизмографии, подтвердившие, что многие преступники, находящиеся за решеткой за преступления против детей, на самом деле гебефилы (то есть их привлекают в основном подростки), а не педофилы (которых привлекают в основном дети), а потому представляют самостоятельную опасность. Но многие его коллеги не могли согласиться с тем, что возможность отличить в тюрьме педофила от гебефила означает, что гебефилам нужно ставить психиатрический диагноз. Судебный психолог Карен Франклин обвинила Бланшара в том, что он путает мораль и науку (вспомним, как врачи в викторианскую эпоху путали мораль и науку в случае с нимфоманией, что давало судьям право помещать людей в клинику против их воли). Попытка Бланшара включить гебефилию в ДСР также встретила сопротивление со стороны сексолога Ричарда Грина, основателя Международной академии исследований секса. Название одной из статей Грина с критикой Бланшара содержит легкий намек на ее содержание: “Половое влечение к четырнадцатилетним как психиатрическое расстройство? Вы, наверное, шутите!”