Но так было не всегда.

Роскошный дворец де ла Гарди больше ста лет назад превратили в Арсенал. Здание приспосабливали под склад оружия в спешке, не считаясь ни с архитектурным замыслом, ни с эстетическими соображениями. Полы взламывали, печи сносили — какие еще печи по соседству с порохом. Война уродует все — и человеческую душу, и созданные в момент ее высших взлетов материальные шедевры. Людям опять предлагается начать с нуля, но этот ноль всегда почему-то оказывается меньше предыдущего. Все же известный любовью к искусствам Густав III не мог примириться с варварством и повелел вновь перестроить здание — теперь в театр. Ложи, балконы, зал — все поражает великолепием, но на вспомогательные помещения не хватило ни денег, ни усердия. Стоит только зайти за кулисы или спуститься в подземные этажи — сразу видны следы беспорядка и спешки. Разобранные и так и не восстановленные перегородки, шаткие лестницы, задуманные как временные, наспех сделанные настилы над зияющими в полу дырами. Многие двери забиты наглухо, другие выброшены, остались только сиротливые нашлепки петель на косяках. Возможно, новое и одержало победу над старым, но здесь, в подземных лабиринтах, победа выглядит пирровой.

Сетон освещает дорогу свечой, все время оглядывается — проверить, следует ли Альбрехт за ним или струсил по дороге и сбежал. И вот наконец до них смутно доносится говор толпы, а потом звучный бас Болина:

— Господа, мы начинаем! Трагедия в трех актах, прошу соблюдать тишину!

Сетон знаком показал лакею Болина — начинаем. Тот похлопал своего глухонемого помощника по плечу и стал показывать что-то знаками, попробовал несколько вариантов, прежде чем убедился, что напарник его понял и уже наматывает на барабан открывающий занавес канат. Преодолев отвращение, Тихо обнял Альбрехта за плечи — решил, что отеческая ласка вселит в юношу мужество.

— Выходи. Не бойся. Дождись, пока стихнут, и рассказывай. Собьешься — погляди на меня, я тебе помогу.

Неуверенными шагами Альбрехт пересек четкую границу тени от занавеса на дощатом полу. Медленно, с опаской, как испуганный зверь. На него тут же направили свет, и Сетон расслышал изменение в тональности зрительского гомона: «Начинают, начинают». Наступила тишина. Почти полная — полная тишина в театральном зале вообще невозможна.

Сетон не удержался, глянул в специально вырезанный в складке занавеса глазок и увидел их. Впервые за много лет. Братья по ордену заняли три первых ряда. Коты, лев, чумные лекари в балахонах с клювами, шутовские колпаки с бубенчиками. Ничего… Альбрехт подготовлен. Юноша знает, что его ждет. Да, это своеобразное общество, но разве гернгутеры, паства Ларса Свалы в Кунгстредгордене с их странной верой в целебную и спасительную силу крови из раны на теле Христовом — разве они не своеобразны? И в чем здесь преступление? Рассказать свою историю людям, которые готовы благожелательно ее выслушать?

У юноши есть все, на что надеется Сетон. Его чувства настолько глубоки, что он не смог бы их скрыть, даже если бы постарался. Голос дрожит, но не срывается, слезы застилают глаза, время от времени даже текут по щекам, но нисколько не портят впечатление от рассказа, наоборот: придают правдивость и глубину. Невинность и искренность юности, мечты и надежды. Он рассказывает о вере родителей, об окровавленном Спасителе, и поныне ждущем реинкарнации, о своеобразном культе раны на теле Христа. Братья по ордену, затаив дыхание, следят за каждым его шагом из Пруссии в Стокгольм, о работе подмастерьем. Альбрехт даже принес с собой образец своей работы. Тоска и боль юного существа. Вильгельм… Сетон кожей чувствует, как меняется настроение в зале, как молчание становится одухотворенной тишиной, никто не решается не то что кашлянуть, даже перевести дыхание. Он понимает: кое у кого уже наворачиваются невидимые за карикатурными масками слезы. Слова Альбрехта вызывают сочувствие даже у закоренелых циников, очерствевшие сердца бьются все чаще, вспоминаются давным-давно отвергнутые и забытые юношеские чувства и мечты.

Юноша закончил своей рассказ в полной тишине. У кого-то выпала заколка — словно кто-то из пистолета выстрелил. И зал сразу взорвался аплодисментами, криками одобрения и сочувствия и даже свистом.

Юноша растерянно посмотрел за кулисы, и Тихо Сетон отвесил глубокий поклон.

Альбрехт понял: приложил руку к груди и повторил жест наставника.

Сетон поманил его: пора готовиться ко второму акту. Уже уходя, расслышал звучный, перекрывающий аплодисменты голос Болина:

— Шампанское в фойе, господа! Антракт продолжится час.

Сетон провел Альбрехта тем же подземным лабиринтом. Совсем иное настроение: юноша вне себя, восторженный прием его ошеломил и обрадовал. В уборной он без всяких возражений выпил предложенное вино — то же самое, хотя и приправленное. Сетон осыпает его комплиментами, но краем глаза следит — верна ли доза?

Братья по ордену толкутся в фойе и на широкой лестнице, освежаются и обсуждают услышанное — многословно и возбужденно. Ничего похожего они не ожидали. У многих покраснели глаза — кто мог ожидать такую сентиментальность? Некоторые разочарованы потерянным временем. Но их меньшинство, и пока они не решаются на критику — ведь впереди еще два акта, многое может случиться. Кто знает, может, этот тип с приклеенной ухмылкой их попросту разыгрывает, и лучше промолчать, чем ляпнуть что-то, о чем впоследствии пожалеешь.

Выпивка объединяет всех.

И что же им ждать от второго акта? Все, чего они желали, было доступно им с младенческих ногтей, но корни этого благополучия медленно и упорно подтачивает червячок страха: а что делать, когда исполнятся все желания? Чем заполнить жизнь, в которой уже ничто не вызывает любопытства? Не так давно можно было встретить что-то неожиданное в заведении мадам Сакс у Красных Амбаров, но оно закрыто. Игривые рисунки на обоях в доме Кейсера уступили место книжным полкам, забитым апокрифами и книгами малоизвестных псалмов, — там нашла приют религиозная секта.

Братья оживленно обсуждают, что их ждет во втором акте.

Лакей Болина с помощником уже перестроили декорации ко второму акту. Ширмы, зеркала, все необходимое. Сетон считает звонки.

Первый, второй. Третий.

Они снова идут на сцену. Сетон продолжает нашептывать юноше что-то успокаивающее, но на этот раз вынужден поддерживать его под руку.

В зале полная тишина. Свет погашен, только на сцене кое-где пробегают колеблющиеся блики. Альбрехт заметно не в себе: глаза блуждают, плохо держится на ногах, но не противится. Прежде чем самому появиться на сцене, Сетону пришлось прислонить его к стене за кулисами. В руках у Сетона специально заказанные для этого представления инструменты. Молоток и заточенный стальной прут с точно рассчитанными длиной и толщиной. Очень потеют руки, приходится то и дело вытирать их о панталоны. Сердце выскакивает из груди. Он прекрасно понимает: момент критический, именно в такие минуты ему особенно неприятно чужое телесное присутствие. С трудом отогнал кошмарное видение спальни в своей бывшей усадьбе — пришлось даже ущипнуть себя за руку.