– А вот скоро узнаем.

Миноносцы уже шли 24-узловым ходом, чтобы выиграть у возможного противника пространство и не быть прижатыми к берегу. Дым понемногу приближался, и, наконец, стало возможным разобрать трубы и мачты. Оказалось, что это «Императрица Мария», которую мы считали гораздо далее к востоку. Она должна была в случае надобности служить опорой миноносцам и ходить зигзагами в определенном месте. Первым моим впечатлением было приятное чувство безопасности, а вторым разочарование от неудавшейся авантюры. Нам было запрещено без крайней надобности пользоваться радиотелеграфом, чтобы не выдать своего места неприятелю, и потому Трубецкой решил подойти к «Императрице Марии» для переговоров.

Наш первый черноморский дредноут имел очень импозантный вид на ходу в море. Мы подошли к нему на расстояние голоса, и Трубецкой доложил адмиралу Новицкому,[192] державшему флаг на «Императрице Марии», о нашем походе. Получено было приказание ночью держаться вблизи острова Кефкен, наблюдая возможное движение угольщиков, а днем патрулировать опять в угольном районе. Ввиду того что неприятель знал о нашем присутствии у анатолийских берегов, надежды на добычу было мало, и действительно, ни днем ни ночью мы не видели ни одной живой души.

На третий день мы получили по радио приказание приблизиться к адмиралу и совместно с «Марией» пошли к Севастополю, усилив его охрану от подводных лодок нашими двумя миноносцами. Таким образом, моя первая экспедиция прошла без встречи с противником, но тем не менее я был очень доволен сделанной прогулкой. Личный состав как офицеров, так и матросов произвел на меня очень приятное впечатление. Было видно, что команды прошли хорошую боевую школу. Видна была уверенность в себе. Все маневры исполнялись быстро и отчетливо, а самое главное, что каждый знал, что делает и для чего он это делает. Разница с временем Японской войны была огромная и сразу бросалась в глаза.

Возвращался в Ставку я через Москву, и меня поразил грязный и неопрятный вид города. Затяжная война уже давала себя чувствовать, и ощущался недостаток рабочих рук. От прежнего воодушевления не было и следа. Все утомились, и недовольство высказывалось повсюду. О политике говорили и в вагонах, и в трамваях, и в ресторанах. Увеселительные места работали великолепно, но работа тыла, видимо, иссякала. Тыл переставал подпирать армию, и мер к оживлению тыла не принималось.

В Ставке все шло по-прежнему. Нас часто посещали великие князья. Мы даже устроили для них раз в неделю бридж, причем играли на двух столах и старались приглашать подходящих партнеров, но это не всегда удавалось, и однажды великого князя Георгия Михайловича посадили играть с одним артиллерийским полковником, которого он терпеть не мог. Мы не понимали, почему великий князь так насупился, а он, сыграв один роббер, встал, сказал, что у него болит голова, и ушел.

О настоящей причине мы узнали только на другой день. Во время пребывания в Ставке мне пришлось познакомиться со многими великими князьями. Большинство из них поражали своим малым знакомством с практической жизнью. Это были люди из какого-то другого мира. За малыми исключениями, они были слабо знакомы и с литературой, и жили исключительно мелкими придворными интересами. Вопросы формы одежды и этикета трактовались ими как чрезвычайно важные, что, впрочем, не мешало им держаться со всеми просто и приветливо.

Почти то же можно было сказать и о лицах государевой свиты. Почти все они были чрезвычайно милые люди, но также живущие какой-то растительной жизнью. Наиболее частыми нашими посетителями были начальник конвоя граф Граббе, лейб-медик Федоров и флигель-адъютант Саблин.

Граф Граббе был хитрый хохол, очень себе на уме. Довольно тяжелый на подъем и ленивый, он был несчастным человеком, когда государь брал его с собой на пешеходные прогулки. Чтобы не отстать, он прибегал иногда к разным хитростям. Зная направление предполагаемой прогулки, он отправлял туда заблаговременно крестьянскую подводу, которая не могла возбудить подозрений, и затем, незаметно отстав от гуляющих, садился в нее и следовал на почтительном расстоянии. Говорят, что после отречения государя он будто бы просил разрешение представиться новому начальству. Я его встретил в последний раз в Одессе, когда он, уже в штатском платье, пробирался к своим родственникам в Ригу. Вид у него был сконфуженный, и он быстро со мной простился.

Про доктора Федорова я не могу ничего сказать, так как он был очень сдержан в обращении и никогда не высказывался. Что же касается капитана 1-го ранга Саблина, едва ли не самого близкого человека к государю и государыне, то должен отметить, что он был одним из первых покинувших его после отречения.

Граф Фредерикс, министр двора и командующий Главной квартирой во время пребывания в Ставке, уже понемногу впадал в детство. Иногда он бывал в здравом уме и твердой памяти, но бывали у него моменты полного потемнения. Один раз он спросил у государя, приглашен ли он к высочайшему столу, а другой раз в Одессе спрашивал, как можно проехать на пароходе в Петергоф. Несмотря на то что ноги его уже дрожали, он еще прекрасно ездил верхом, и когда государь делал смотр Конному полку, где граф числился шефом четвертого эскадрона, он, несмотря на все уговоры, все же поехал на смотр и парадировал сам во главе своего эскадрона. Говорили, что его нельзя было сменить, так как он сейчас же умрет, но оказалось, что он с успехом пережил и крушение самой монархии.

Гофмаршал князь Долгоруков был честнейший и вполне порядочный человек; он делал свое дело, не вмешивался ни в какие интриги и сохранил верность своему государю до самой смерти. Влияния никакого он не имел.

С генералом Воейковым мне довольно часто приходилось встречаться и разговаривать. Это был, несомненно, самый живой человек из лиц ближайшей свиты и имевший наибольшее влияние. Не скажу, чтобы он был особенно умен, но у него была воля и энергия. Он был, наверное, хорошим строевым начальником и свою комендантскую часть держал в строгости и порядке. Думаю, впрочем, что он свои личные интересы ставил слишком высоко, а потому не использовал своего влияния, когда это могло повредить его карьере, но требовалось государственными интересами. Пример князя Орлова и Дрентельна, бывшими также близкими к царю лицами и попавшими в опалу, видимо, сильно охладил патриотические порывы лиц свиты. С Воейковым мне приходилось разговаривать о военных вопросах и о гимнастике, которой он очень увлекался и даже сочинил свое собственное руководство.

Адмирал Нилов был вполне порядочный человек, но влияния не имел. Он, видимо, сознавал все ошибки последнего времени перед революцией, но не решался выступить открыто и поставить на карту свое положение. Чувствуя свое бессилие, а может быть и малодушие, он часто уединялся в свою комнату и поверял свое горе бутылке коньяку, который очень любил. Иногда он не выдерживал, и я сам слышал, как он, глядя злыми глазами на г-жу Вырубову,[193] приехавшую в Ставку с государыней, прошипел: «Эта с…а опять притащилась».