– Тихо, разберемся, – прикрикнул на них лейтенант. – Это чья машина?

И тут из темноты вышел мужик лет тридцати в кожаной дубленке, с сотовиком в руке. Окровавленный носовой платок он прижимал к здоровенной шишке на лбу. Гордеев узнал мужика – он был среди нападавших, один из тех, что присоединились к драке потом.

– Здравствуйте. Это моя машина, – сказал мужик.

У Гордеева засосало под ложечкой от плохого предчувствия.

– Что здесь произошло? – повернулся к мужику лейтенант.

– Что? Вот этот тип ограбить меня пытался, – кивнул на Гордеева мужик.

Гордеев понял, что сейчас лучше молчать и не выпендриваться. В отделении разберутся.

– Я припарковался и вылезал из машины, а он где-то тут спрятался и поджидал, видимо, – объяснил лейтенанту мужик в дубленке. – Только я вылез, как он бах меня нунчаками по куполу. Ну не на того напоролся, урод, я его тоже хорошенько отделал.

– Все ясно, – кивнул лейтенант. – Проедем в отделение, составим протокол.

– У меня нет времени! – отмахнулась «жертва» Гордеева. – Сейчас я не могу.

– Вы не будете заявлять о нападении?

– Конечно, буду! – снова отмахнулся мужик. – Но не сейчас. Машина на месте, деньги при мне, а это, – он показал шишку на лбу, – еще надо в поликлинике зафиксировать.

И, развернувшись, пошел прочь.

– Вы имеете право подать заявление в трехдневный срок! – блеснул познаниями лейтенант.

Не оборачиваясь, мужик махнул рукой: мол, знаю лучше тебя!

Прапорщик в это время подобрал нунчаки «китайца» – орудие нападения.

– А с этим что делать?

– Как – что? Забирай. Вещественное доказательство. Руки давай, – подтолкнул лейтенант Гордеева и защелкнул на его запястьях наручники. – Грузи его и в обезьянник до выяснения, – сказал лейтенант. – Проверим, не числится ли за ним еще что… На тридцать суток загремит за хулиганство как минимум. А если окажется, что нунчаки эти ему принадлежат, тогда…

– А надо бы его лет на пять, ворюгу! – услышал Гордеев за спиной злорадствующий голос сторожа. – Власти у нас слишком добрые. Сталина на вас нет.

Ночь в обезьяннике Гордеев провел в познавательных целях.

– Сво-бо-ду! Сво-бо-ду! – скандировали избитые, но твердые духом молодые демонстранты, которых пачками и поодиночке доставляли с места проведения митинга милицейские патрули.

– Спихнем с шеи народа Валеева-урода! – скандировали они.

– А ну всем заткнуться! – орал взбешенный дежурный. – Мо-ол-чать!!!

Он бегал взад-вперед, колотил дубинкой по решетке изолятора.

– Валеева-дебила мы сдадим на мыло! – скандировали десятки молодых голосов.

Гордеев пытался их перекричать. Он дотянулся рукой до куртки дежурного, слегка потянул:

– Послушайте, товарищ! Я командированный из Москвы, адвокат, у меня украли документы… Дайте мне позвонить!

– А ну замол-чать! – замахнулся на него дубинкой обалдевший дежурный.

Гордеев быстро убрал руки подальше от решетки.

…Но мы подымем гордо и смело

Знамя борьбы за рабочее дело,

Знамя великой борьбы всех народов

За лучший мир, за святую свободу! – горланили демонстранты в соседней камере.

Гордеев отошел от решетки и сел на пол в компании двух приунывших кавказцев, также задержанных без документов. Кавказцы смотрели на Юру сурово и недоверчиво, время от времени обмениваясь короткими фразами на своем языке. Наверное, видели в нем подсадного.

…Но мы могли бы вести войну

Против тех, кто против нас,

Так как те, кто против тех, кто против нас,

Не справляются с ними без нас! – набрали силу голоса певцов в одной с Гордеевым камере. Слова Виктора Цоя не были приспособлены к хоровому исполнению, но демонстранты старались вовсю.

«Сопротивленцы» сидели на полу индейским кружком и чувствовали себя уютно. Видно, попадать в каталажку этим бойцам идеологического фронта было привычным делом. Они раскачивались, держа друг друга за руки, и распевали все активнее:

Наше будущее – туман,

В нашем прошлом то ад, то рай,

Наши деньги не лезут в карман,

Вот и утро, вставай!

Я не люблю, когда мне врут,

Но от правды я тоже устал.

Я пытался найти приют,

Говорят, что плохо искал…

Любители Цоя наконец вывели ментов из душевного равновесия. Дверь камеры распахнулась. Милиционеры, толкаясь, вбежали и стали хватать певцов за шиворот, пытаясь их растащить. И тут Гордеев оценил стратегическую хитрость «сопротивленцев», которую он по наивности принял за проявление чувства товарищества: крепко сцепленные друг с другом за руки, ребята не разрывали цепь. Они сунули руки в карманы и выкрикивали:

– Пе-ре-мен! Пе-ре-мен!

На их спины сыпались удары дубинок, но ребята держались стойко.

– Я представитель московской Хельсинкской группы! Вы не имеете права меня задерживать! – услышал вдруг Гордеев знакомый голос.

Выглянув через решетку, он увидел взъерошенного Старосадского. Имиджмейкер отбивался от двух здоровяков ментов, пытающихся заломить ему руки за спину. Гордеев помахал Старосадскому рукой, но тот сделал вид, что не знает адвоката.

Ночью арестованных по одному стали таскать на допрос.

Когда подошла очередь Гордеева, он произнес заученную фразу:

– Я командированный из Москвы, адвокат, у меня украли документы… Дайте мне позвонить!

– Ты адвокат?

– Я адвокат.

– А я принц Датский! В камеру его!

Утром Гордеев дождался решения своей участи. Принявший смену майор, изучив разбитую физиономию Гордеева и содержание рапорта лейтенанта, изрек поистине Соломоново решение: до выяснения личности арестованного оставить Гордеева потрудиться на благо родины сроком до тридцати суток.

– Выяснить мою личность проще пареной репы, – пытался втолковать майору Гордеев. – Позвоните по этому номеру в Москву и по факсу вам сегодня же вышлют подтверждение моей личности за подписью хоть самого генпрокурора.

Майор нахмурился. Всякое упоминание начальства всуе он считал личной угрозой.

– Что будет, если каждый задержанный начнет с моего служебного телефона в Москву названивать? – грозно прикрикнул он на Гордеева.

– Ничего не будет. Служебные звонки государство вам оплачивает.

Ответ Гордеева прозвучал как откровенная наглость. Майор подскочил от злости:

– Да-а? Легко ты, я вижу, чужим народным добром распоряжаешься?