В те столетия был обычай, по которому послы иных держав целовали руку царя во время приема, и царь, «поговорив с послами любого государства, он моет руки в серебряном тазу, как бы избавляясь от чего-то нечистого и показывая этим, что остальные христиане — грязь».

Напомню, что в те века был еще обычай умываться после похорон или после встречи погребальной процессии. Так что же, царь считает послов пришельцами с того света?!

А, собственно говоря, почему бы и не считать их пришельцами оттуда? Первобытный человек очень долго считал только существ своего народа людьми. Все остальные человеческие существа вовсе и не были для него людьми. Соответственно только свою страну, страну своего народа, он считает местом, где обитает человек. Те, кто населяет другие страны, — это или такие двуногие животные, лишь похожие на человека, или… покойники. Считали же папуасы Миклухо-Маклая «человеком с Луны», то есть человеком, пришедшим из царства мертвых.

А на Руси еще времен Нестора сами себя называли «словене», то есть имеющими слово, умеющими говорить. Говорящие на других языках назывались эдак общо — «немцы», то есть лишенными членораздельной речи, не умеющими говорить. По свидетельству Гоголя, слово «немец» в Малороссии дожило до XIX века не как название конкретного народа, а именно в своем первозданном значении: «Немцем называют у нас всякого, кто только из чужой земли, хоть будь он француз, или цесарец, или швед — все немец…»

А древнерусское «гость» в значении «купец» прямо производится от названия пришельца из потустороннего мира. Первоначально «гостем» называли покойника, пришедшего домой с погоста, с кладбища. Так что еще древнерусские купцы до крещения Руси, которых описывает Ибн-Фадлан или Аахенские анналы, бывало, побаивались есть пищу, предложенную «гостями». Ведь живые люди не могут есть пищу мертвецов. И на скандинавском купчине, беседующем в Новгороде с Садко, тоже почивало нечто потустороннее. Ну не знал точно новгородец, где грань между купцом из чужой страны и выходцем из царства Кощея…

С принятием христианства вроде бы что-то меняется, но многое ли? Своя земля, Русь, начинает рассматриваться как святая земля. Земля, где живут христиане. Любая иная земля — как неправедная, грешная, населенная то ли чудищами, то ли страшными грешниками.

«Это восприятие, вероятно, имеет глубокие корни и, возможно, восходит к архаическим, дохристианским представлениям, которые затем переосмыслены в христианской перспективе. С принятием христианства святость Руси определяется ее вероисповеданием, и замечательно, что жители этой страны — и прежде всего простой народ, поселяне — именуются „крестьянами“, то есть „христианами“: обозначение простонародья христианами едва ли не столь же беспрецедентно, как и наименование „Святая Русь“», — свидетельствует такой крупный ученый, как Борис Андреевич Успенский.

А ведь в Средневековье ад и рай мыслились в пределах географического пространства: их тоже можно было посетить. Проникновение в ад или в рай — это ПУТЕШЕСТВИЕ, перемещение в пространстве. Данте Алигьери совершил в ад, чистилище и рай необычное, но ПУТЕШЕСТВИЕ.

Новгородский архиепископ Василий Калика в своем послании к тверскому епископу Феодору Доброму приводит примеры, когда новгородские мореплаватели попадали в ад или, скитаясь по морям, вдруг приплывали к острову, который оказывался раем.

Если есть земли святые и грешные, становится очень важно паломничество: путешествие в святую землю само по себе приобщает к святости, просто в силу пребывания в святом месте. Это как путешествие в рай.

Тогда как путешествие в грешную землю, особенно в нехристианскую, — дело очень сомнительное с точки зрения религиозной.

Сохранилась повесть о человеке, который попал в плен в Персию. Родные поминали его как покойника, и это помогло ему чудесно вернуться из плена. Персия — это тот свет. Поминать попавшего туда — вполне правильно, и такое поведение родственников помогает вернуть человека.

Духовник в средневековой Руси спрашивал у прихожанина на исповеди: «В татарех или в латынех в полону или своейю волею не бывал ли еси?» Или даже: «В чюжую землю отъехати не мыслил ли еси?» И накладывал епитимью на того, кто был в чужой стране или даже собирался туда поехать.

«Грешное свое хождеше за три моря» — так называет Афанасий Никитин свое сочинение. Почему грешное? А потому, что путешествие совершено в неправедную землю — это антипаломничество, паломничество чуть ли не к Сатане.

К тому же «заморскими» в XV веке называют и сухопутные страны, куда можно проехать посуху: Францию, Германию. Море, по традиционным представлениям, отделяет царство мертвых от царства живых. Таким образом, совершенно реальные страны оказываются как бы частью царства мертвых, потусторонним миром.

В этом свете «За три моря…» — это, право же, приобретает совершенно особый смысл. Афанасий Никитин, получается, путешествует как бы на тот свет. В землю, обладающую свойствами ада.

Нормальное христианское поведение оказывается невозможным в нечистом, нехристианском месте.

Афанасий Никитин мучается тем, что не может молиться Христу (а только Богу Отцу), не соблюдает праздника Пасхи, постов и т. д. Но в «бесерменской» земле их и нельзя соблюдать. И нельзя писать и говорить на «святых», «праведных» языках — русском, церковнославянском.

И Афанасий Никитин писал на татарском, персидском, арабском языках. В нечистом, нехристианском пространстве надо пользоваться нечистым, «басурманским» языком.

Афанасий Никитин постоянно молится, в его «Хождении…» много молитвенных обращений, религиозно-лирических отступлений. Он выступает как ревностный и притом вполне ортодоксальный христианин. Но к Богу ему «приходится» обращаться то как к «олло» (по-арабски), то по-персидски («худо»), то по-татарски (таньгры). Он использует и мусульманскую молитву, но рядом вставляет «Иса рухолло, ааликсолом», то есть «Иисус, дух Божий, мир тебе».

Плохо ему без поминания имени Христа, но и назвать его должно на «бесерменском» языке.

Перед нами ярчайший пример того, как глубочайшая архаика, которая в более счастливых землях исчезла еще в языческие времена (например, ритуального разделения на «свою» и «чужую» землю не было уже в античном мире), на Московской Руси прорастает в отношения внутри христианского мира.

Сменился только знак, метка «своего» и «чужого». Теперь «свое» — это истинное, русское православие. Православие, суть которого требует уточнения: что это именно русское, правильное православие.

Конечно, все это — феномены средневековой культуры, доживающие свой век при последних Рюриковичах, в XV–XVI веках. Но и при обсуждении брака Ксении Годуновой с герцогом Иоганном Датским, уже в самом начале XVII века: «Семен Никитич Годунов [дядя царя] говорил, что царь верно обезумел, что выдает свою дочь за латина, и оказывает такую честь тому, кто недостоин быть в святой земле — так они, русские, называют свою землю» (28).

Есть свидетельства из числа собранных Пушкиным, что при Петре, когда юношей насильно отправили в Западную Европу учиться, их матери и жены оделись в синие платья — цвет траура. А патриарх умолял Петра на коленях не ездить на Запад и ограничиться рассмотрением географических карт. Путешествие царя за границу было событием совершенно беспрецедентным и даже просто пугающим, «антихристовым». Как желание сделаться покойником и продолжать править страной.