Никита целуется хорошо, со вкусом. Ему нравится — я это чувствую. Он увлекается, и мне стоит большого труда отстраниться. Мягко, чтобы не обидеть.

— Я поспешил, да? — голос у Никиты хрипит. Костяшками пальцев он обводит овал моего лица. Любуется мною. Светится весь, как фонарь в ночи. — Прости меня, пожалуйста. Не утерпел. Это выше меня. Сильнее.

Я страшусь того, что он может сейчас сказать. Я не готова. И не уверена, что он по-настоящему что-то чувствует ко мне, поэтому решение приходит мгновенно. И я спрашиваю о том, о чём не решалась поговорить.

— Расскажи мне об отце. Я хочу знать, что связывало вас на самом деле. Почему он доверял тебе, показывал фотографии, рассказывал обо мне, когда ни одна живая душа не знала, что я существую. Расскажи, почему ты так хорошо знаешь этот дом. А ещё расскажи, почему тебя не любят.

Никита приподнимает брови. Он в замешательстве. Пытается прийти в себя. Проводит ладонью по лицу, чтобы очнуться.

Отстраняется он медленно, словно нехотя. Ставит локти на стол, складывает пальцы в замок и опирается на них подбородком. Сейчас он не смотрит на меня. Я вижу его чеканный профиль, загнутые ресницы, красивые губы.

Он молчит. Я жду. Где-то бьётся в паутине муха. Жужжит, умирая, не в силах вырваться из лап паука. Я сейчас чувствую себя приблизительно так же: увязла лапами в липких нитях и пока не могу отклеиться. Мне нужно сделать рывок, а я страшусь, что не хватит сил, а поэтому увязаю ещё сильнее.

— Всё просто и сложно одновременно, Ива, — наконец-то говорит Репин и вздыхает. — Я не хочу скрывать правду. Ты можешь её узнать от других, кто знает наше семейство чуть лучше. Удивлён, что тебя до сих пор не просветили.

Я почти ни с кем не общаюсь, но оправдываться нет нужды.

— Мы немного родственники, — идеальная линия его губ вздрагивает и меняется, ломается кривой линией.

— И насколько родственники? — напрягаюсь до шума в ушах. О, господи. Конкурент? Обиженный наследник? Если мы родня, зачем играет в чувства и дарит поцелуи?..

— Моя мать — родная сестра Кудрявцеву.

Отчаянно вжикнув, умолкает поверженная муха. Смирилась, сдалась. Дала пауку сплести вокруг своего тельца липкий кокон. Скоро она станет едой. А кто, кто я в этой странной нечестной игре? Бедная кузина, которой зачем-то нужно морочить голову?..

— Ива, — Никита словно очнулся и, наверное, видит ужас в моих глазах. Он тянется ко мне рукой, желая успокоить.

— Не прикасайся ко мне! — голос мой звучит слабо, хотя мне казалось, что я буду кричать, биться в истерике. — Не нужно!

Рука его падает вниз плавно, как лента, с которой перестал заигрывать ветер. Никита слегка качает головой.

— Ты всё неправильно поняла, Ива, — слова его — осторожные хищники, что кружат, понимая: добыча рядом, пахнет кровью и уже никуда не денется, истечёт сейчас, ослабнет, и тогда будет достаточно одного прыжка, чтобы перегрызть горло.

Я ничего и не хочу понимать. Это… ужасно. Мерзко. Отвратительно! Как он вообще смел? Зачем ему это нужно? Или он из тех, кто считает, что двоюродные братья и сёстры не родственники? Одна кровь, одни гены — для меня это табу, хоть я и никогда не сталкивалась ни с чем подобным.

— Не замыкайся, не отстраняйся, пожалуйста, прошу тебя, — уговаривает, умоляет Никита, обволакивает словами, как паутиной.

Мне бы встать, но ноги ватные, пальцы привычно холодеют, а на лбу выступает испарина. Я настолько слаба, что готова нырнуть в обморок, но забытье не приходит.

— Ива, — доносится его голос словно из подвала, плавает масляно, расходится бензиново-радужными кругами, — я дурак. Господи, какой же я идиот.

Никита всё же касается меня. Ладони его растирают мои предплечья — бережно и осторожно, и это помогает прийти в себя.

— Тата, Татьяна Кудрявцева, в замужестве — Репина, не моя биологическая мать. Но я не знаю другой женщины, которую бы я мог назвать мамой. Поэтому я и сказал, что мы немного родственники. Не кровные, понимаешь? Меня родила не Тата, но вырастила и воспитала — она.

До меня медленно начинает доходить.

— Ты не мог сказать об этом сразу? Не доводя меня до… я ведь чуть с ума не сошла.

Никита убирает руки. Вздох у него поверхностный. Кажется, я его напугала. Он снова откидывается назад и смежает веки.

— Думаешь, я настолько беспринципен, что стал бы соблазнять сестру? — столько горечи в его словах, столько боли. Настолько осязаемой, что невольно хочется успокоить и утешить, но я сижу не шевелясь.

Мне нужно услышать эту историю полностью, чтобы сделать выводы. Или ничего не сделать, а подумать и… расспросить хоть кого-нибудь. После подобных выходок при всей кажущейся правдивости Никиты я не хочу ему верить на слово. Хочу доказательств.

— Я ничего не думаю. Я не знаю тебя. Мы общались ни о чём и приятно проводили время изредка. Где-то там, куда нет доступа, многое осталось за кадром. Рано или поздно недомолвки и тайны начинают вылезать наружу, как сейчас. Им становится душно и тесно. И лучше бы ты был откровенен сразу.

— Я не хотел тебя оттолкнуть, — он говорит тихо. Ему как будто сложно произносить слова. Словно у него горло заложило, и теперь каждый звук доставляет невыносимые страдания.

— Что изменилось? Ты уже сделал это.

Никита снова вздыхает. Зажмуривает глаза. Так иногда делают дети, когда боятся. Они думают, что стоит спрятаться за спасительную тьму век, и страх исчезнет. Убежит злой бабайка, потому что если его не видно, значит зла нет.

— Тата не могла иметь детей. Совсем, — он чутко ловит моё настроение, понимает, что я сержусь, и поэтому рассказывает то, о чём должен был поведать в самом начале нашего знакомства. — Они думали усыновить ребёнка, но мама решила по-другому. В то время искусственное оплодотворение только начинало свой путь, особенно у нас. Но их бы и это не спасло: у Таты были плохие яйцеклетки. И тогда она решилась. Нашла женщину, которая согласилась зачать, выносить, а потом отдать ребёнка. Тата рисковала. У них с отцом был тяжёлый период. Но ей удалось и семью сохранить, и заполучить ребёнка — меня. Я ничего не знал. Она моя мать. Была есть и будет. Правда вылезла наружу несколько лет назад. Скандал, в котором изваляли мою семью и родителей.

Я всё равно не понимала, зачем нужно было скрывать. Тем более, что история уже получила огласку. Никита открывает глаза. Я вижу его профиль. Взгляд, устремлённый куда-то в перекрестье балок.

Он сейчас не смотрит на меня, не позирует, не пытается оправдаться или казаться лучше. Естественный, как и всегда. И я в который раз думаю, что предвзята к нему. Что слова Самохина засели глубоко. Предупреждения Любимова заставляли держать дистанцию и не сближаться с Репиным.

Я не отталкивала его, но и приближаться не давала. Он делал попытки, однако натыкался на стену моей ровности и отступал.