Тот день — двенадцатого июля — серый, но теплый. Олечка очень просилась на море. Миша с другом занимался строительством какого-то «самолета». У меня была большая и трудная рукопись.

Олечка с Митей уехали на электричке часов в двенадцать. В Светлогорске были в час. Митя встретил на пляже школьного товарища с женой. Они почему-то не купались, и Митьке не хотелось лезть в воду, но Оля канючила. Она плескалась совсем около берега, когда Митя все-таки решил искупаться. Вдвоем долго барахтались на мелководье, когда Володя, друг, следивший за ними, вдруг не увидел их голов. Он бросился в воду, но их нигде не было. Володя вышел на берег, стал звать. Море их как-будто растворило. Все это потом рассказывал сам Владимир. Спасателей с масками и ластами поблизости не было. Дети мои растаяли…

Володя появился в нашем доме в десять вечера. Это я запомнила. Сразу чутьем, сердцем поняла, что детей больше нет. На сей раз реакция моя была такова, что не могла подняться с постели, хотя усилия предпринимала колоссальные. Валилась и теряла сознание. Потому все делали без меня. А делали следующее: утром водолазы обследовали дно участка, где они купались, и нашли две глубокие ямы. Прошли большое расстояние вдоль берега по течению. Пусто. Ничего. Спасатели не знали, что делать дальше.

Олю и Митю нашли случайно, на четвертый день, около Пионерска, почти на берегу. Почему их туда отнесло — непонятно.

Опять дверь в квартиру не закрывалась, опять шли и шли люди. Мила держалась мужественно, а я все не могла оторвать голову от подушки. Что делали со мной врачи — не знаю.

Хоронили ребят на пятый день. Домой не заносили. Поставили скамьи с гробами на улице. Почему-то они лежали в гробах, как жених и невеста: на Мите был черный костюм и белая сорочка с галстуком, чего он никогда не носил, на Олечке — белое подвенечное платье, прикрывавшее ножки. Вокруг головы — белые бумажные цветы. Меня чем-то накачали и вывели. Было огромное количество народа и очень тихо. Иногда в тишине раздавались всхлипывания. У меня слез опять не было…

Их похоронили рядом с тобой, Мишенька. Так они, деточки мои, и сегодня лежат, а я от вас далеко, очень далеко…

Была, была причина гибели Олечки и Мити. В семьдесят восьмом — Олечке было шесть лет — с ней случился первый припадок. Настоящий, эпилептический. Врачи сказали: последствия родовой травмы. Припадки были довольно частыми. Мы возили ее к врачам и в Москву, и в Ленинград.

В тот роковой день припадок случился в воде. Она вцепилась в Митину шею, ручки ее сомкнулись как клещи, и она придушила Митю, не дав ему ни спасти себя, ни спастись самому. Патологоанатом сказал, что у Мити были следы удушения на шее.

Господи! За что, за что покарала снова судьба? Чем провинился ребенок? Она была такой красивой и умной. И Митенька ушел так рано. Тридцать три года. Сколько еще доброго и полезного мог бы сделать. Он был очень порядочным — весь в отца. Так хотел жить, работать. Без моря не мог. Все напевал песню, которую пел Георг Отс: «Я люблю тебя, жизнь, и надеюсь, что это взаимно». Не получилось взаимности, не получилось… Трогательный, наивный и очень добрый человек. С сестрой Марией они были разными — как будто не от одних матери и отца. Наташка, первая Митина любовь, говорят, сильно убивалась, хотя была уже замужем и имела ребенка.

Оставшись в тридцать два года без дочери и мужа, Мила повела себя достойно, сказав мне: «Я хотела бы быть с вами. Я — Радина». Мы прожили с ней вместе двадцать долгих лет и никогда, никогда не ссорились. Ее, красивую женщину, конечно же, сватали, но она до сих пор верна Митиной памяти.

Миша, внук, рос тихим, задумчивым. В первый класс пошел в Подмосковье. Был очень болезненным. Мне не нравилось, как родители его воспитывают, но что могла поделать? Теперь бывали вместе только летом, когда на два месяца его привозили в Калининград. Оказавшись по сути одна, все внимание направила на маму и Раечкину семью. Они нуждались в моей помощи: Рая слегла. Диагноз был самый страшный. Сестре не очень повезло с мужем. Николай все время «болтался» в море: ходил старпомом на большом корабле, а приходя, просаживал деньги в кабаках и по бабам. Старший сын Сереженька был инвалидом первой группы, младший Андрей учился в мореходке. Мама около них выбивалась из сил. Рая умирала долго и мучительно. Мы делали все что могли.

Начиная с восемьдесят пятого года стала распадаться рыбная промышленность Калининграда. Мои авторы из АтлантНИРО уже не только говорили, а кричали об этом. В рыбных конторах, на флоте денег не платили или платили так плохо, что впору было побираться. Короче — творилось что-то невообразимое. Мой портфель рукописей пришел в окончательный упадок: никто ничего не хотел, не мог. Люди не знали, что будет завтра.

Часто говорят: в распаде Союза виноват Ельцин. И действительно, он так рвался к власти, что плевать ему было на Союз. Подталкивал, конечно, и Запад: зачем Западу нужен был сильный конкурент. Но толкали к распаду и внутренние национальные элиты. Им хотелось стать полновластными хозяевами своих территорий. Со стороны литовцев, латышей, в частности, их рыбных начальников, это здорово чувствовалось. Об этом ты говорил еще в начале семидесятых. Но главное все-таки заключалось в том, что в постсталинскую эпоху Союз исчерпал свой потенциал модернизации. Страна по многим параметрам стала неконкурентоспособной, и это, к сожалению, продолжается до сих пор. Было понятно, что государство двигается в тупик, катится в пропасть. Мы ушли от старых фальшивых правил, избавились от них, но никаких новых, нормальных, органичных не придумали. Освободившись от внешнего диктата, оказались не свободны от самих себя. Машина самодеградации заработала на полную мощность, поражая общество все основательней. Бездуховность привлекательнее, чем сложный путь самоочищения. Подняли «железный занавес», отделявший от внешнего мира, но не извлекли красный клин, вбитый после Октября и оторвавший нас от собственных корней. Я часто думаю, что делал бы ты во все это безвременье, и даже радуюсь: тебе не приходится это видеть и переживать.

Теперь, когда моя «рыбкина» литература оказалась никому не нужной, мне стали совать редактировать всякую белиберду. Но работать было надо — без денег не проживешь.

Борис Петрович Диденко тоже оказался не готов к перестройке. В обкоме намекнули, да прямо сказали: пора уходить на пенсию. Командовать всем стала баба, баба неплохая, своя, бывший техред. Но все-таки баба…

Конец восьмидесятых и начало девяностых жили с Милой, «тихонько притаившись». В эти годы, по-моему, никто не знал, что с ним будет завтра. Мои дела продолжали оставаться невеселыми: очень слабел Сереженька, Раин сын, хотя, выучившись в университете и став юристом, продолжал заниматься частной практикой.

Сережа заболел в шесть месяцев. Рая его везде лечила, возила в Ленинград к профессорам. Делали несколько операций, и в особом аппарате он стал ходить даже без палочки. Ухаживала за ним бабушка Полина Владимировна. Шла на любые лишения, лишь бы внуку было хорошо. И полы мыла в подъездах, когда не стало Раечки, перебирала по сортам янтарь, не говоря о всяком другом обслуживании внука. Но воспитала его духовно: был Сережа верующим, добрым, не озлобленным. Прилежно учился, лежа на животе. Стал брать юридическую работу и справлялся с нею прекрасно. Был красив и полноценен как мужчина.