Второе. Без Панина здесь, к сожалению, не обойтись. Но надо сразу дать себе установку: только деловой разговор, никакой поволоки во взоре и бардака в мыслях. Михаил быстро подхватывает мою инфекцию неконтролируемой симпатии, так что стоит проявить особую бдительность и не посылать олигарху любовно-томительных флюидов. А рассказать мне Панин должен вот что...

...Альбом с пожелтевшими страницами, принадлежавший Марии Щербатовой, я пролистывала несколько раз и очень быстро. Сначала хотелось скорее рассмотреть все гравюры, потом – обнаружить автограф Лермонтова. Что он писал своей возлюбленной? Стихи? Или, может, снизошел до прозы?

Чернила на бумаге выцвели, от пристального вглядывания в страницы у меня даже чуть потемнело в глазах.

«Просмотрела, – решила я, снова перебрав каждую страничку. – А может, Лермонтов не подписался? Здесь есть несколько листов, где нацарапаны четверостишия на французском языке, в котором я ни в зуб ногой. Но Лермонтов – он и латиницей Лермонтов, а такой подписи я не увидела. Мне кажется, что поэт обязательно указал бы свое имя, творцы – народ тщеславный. Да даже наш шеф в своих статьях о нравственности и скромности свое имя скромненько указывает вверху листа!»

Бесцеремонно пихнув опять закемарившего Альхена в бок, я потребовала разъяснений. И тот, встрепенувшись, ткнул пальцем с обгрызенным ногтем в один из тех листов, с французским текстом.

– Сюда извольте-с взглянуть. Вот эпиграмма, едко высмеивающая кавалеров княгини. Михаил Юрьевич подписался «Маешка», это его юнкерское прозвище, – пробормотал сотрудник музея и снова покраснел. – Хотя, тут написано по-французски, тогда, скорее, произносить надо «Мае».

Пошелестев страничками, он вдруг вцепился мне в руку и заунывно, в нос, продолжил:

– Как племя родное,

У чуждых опоры не просит

И в гордом покое

Насмешку и зло переносит.

От дерзкого взора

В ней страсти не вспыхнут пожаром,

Полюбит не скоро,

Зато не разлюбит уж даром...

Прекрасные строки! Это тоже стихи Лермонтова. Они очень известны. Возможно, кто-то из друзей поэта успел их переписать. Или сам Михаил Юрьевич счел их достойными публикации и отправил в журнал. Так они дошли до благодарных потомков, поэтическая сокровищница пополнилась шедевром невероятной выразительности и красоты. Но... честно говоря, так хотелось бы, чтобы наш музей обладал неизвестными стихами великого поэта. Увы, этим надеждам не суждено сбыться, не публиковавшихся ранее стихов Лермонтова в альбоме нет. Тем не менее сам факт пополнения музейных фондов, а это стало возможно только благодаря Михаилу Владимировичу, является знаменательным событием в истории нашего музея... А подписи под этими стихами, как вы видите, нет. Лермонтов и Щербатова находились в очень близких отношениях, и, должно быть, поэту не было нужды напоминать о том, кто является автором стихов. Княгиня Щербатова и так никогда бы не забыла, кому принадлежат гениальные чувственные строки, написанные в ее честь...

Я слушала, как Альхен, томно улыбаясь, растекается мыслью по древу, и не могла избавиться от ощущения: что-то здесь не так. Он словно усердно старался меня заболтать, а сам при этом забрал альбом, положил его себе на колени. Щеки сотрудника музея пламенели, аки кремлевские звезды, на лбу Альхена выступила испарина, хотя в комнате было более чем прохладно...

Бесцеремонно выдернув альбом, я снова зашелестела его страницами. И вдруг ахнула. За листом, пронумерованным в нижнем правом углу «11», сразу же шел «13»!

Альхен!

Альхен, детка!

Смотри на меня. Солнце, звезда моя незаходящая, глазки не отводи! На меня смотри, скотинка! Где двенадцатый листик? Там же, где и мебеля? У тебя дома, ага, там более благоприятный температурный режим!

Давай, колись, что ты делаешь с бесценным раритетом? Пишешь сенсационную кандидатскую или докторскую? Подыскиваешь покупателя, чтобы, срубив бабла, поскорее свалить из этой озерной дыры и забыть здешний музей, как кошмарный сон? Ну да, ну да, между нами говоря, было бы что помнить! Или ты становишься на колени, чтобы вознести молитвы неизвестным стихам Лермонтова? Такой вариант тоже не исключается. А тебе больше заняться просто нечем. Волосы сальные, ботиночки замызганные, зубики черные, и те через один растут – какая барышня на такое позарится даже на местном маскулинном безрыбье? И вот, значит, остается только работа. Искусство любить достаточно удобно, ему ведь ничего не надо, ни волевого подбородка, ни крепких плеч, ни дорогих подарков. Взаимности от него, правда, тоже не дождешься. Если только оно не поведает одному тебе какую-то сокровенную тайну. Что написано на том таинственно исчезнувшем листке? Ведь вообще не публиковавшиеся ранее стихи Лермонтова, да?!

Какой Панин идиот, хоть и олигарх! Если фонды Эрмитажа, с хорошей охраной и контролем общественности, преспокойно разворовывают, то чего ждать здесь, где экспозиция покрывается толстым слоем пыли и вообще никто не наблюдает за сохранностью экспонатов!

В общем, все случилось, как обычно. Я не сдержалась, застрочила из пулемета кислотными фразами. Зря, конечно.

Альхен, дождавшись, пока я иссякну, стал всхлипывать. И, смахивая слезы, проскулил, что я полностью права насчет его никчемности и неприспособленности.

– Да, да, – он гневно надул пылающие щеки, – у меня уже три года нет женщины! И что? Я все равно надеюсь на встречу, которая перевернет меня всего! Подарит мне Эдем, откроет путь в прекрасную новую жизнь! И вот я вижу очаровательнейшую незнакомку! Конечно, мечты и фантазии невольно влекут меня к вам! Как это было совершеннейшим образом неосмотрительно – питать робкие надежды хотя бы на простую симпатию с вашей стороны!

Решив не обсуждать все эти страсти-мордасти, я ткнула пальцем в альбом и закричала:

– Где двенадцатый лист? Где опись, которую вас просил сделать Панин?! Только не говорите мне, что вынесли ее вместе с мебелями!

Альхен, шмыгая носом, показал все бумаги, составленные по требованию бизнесмена. Однако понять, в каком состоянии был альбом при передаче в музей, оказалось сложно. В списке вообще не указывалось, сколько листов занимают записи.

– Я этого листа не трогал. Даю слово честного человека: мне неизвестно, кто вырвал страницу, повредив таким образом бесценный экспонат. Михаил Владимирович передал альбом в наш музей именно в таком виде. А если вас беспокоит сохранность мебелей, то милости прошу ко мне в гости, окажите такую честь. С превеликим удовольствием буду принимать вас в своей скромной обители, и там вы будете иметь возможность убедиться, что все находится в целостности и сохранности.

– В целости, – машинально поправила я, немного даже пристыженная своими подозрениями. – А еще правильно говорить: «мебель»... Я же ни в чем вас не обвиняю. Интересуюсь просто. Извините, погорячилась...

... Тогда, несколько часов назад, праведный гнев скромного Альхена местного разлива действительно произвел на меня определенное впечатление. Однако теперь я снова начинала сомневаться. Еще бы парню не нервничать и не охмурять меня, если не немытой шевелюрой, то велеречивостью. Допустим, страницу он умыкнул. Что его ждет дальше? Если я настучу в милицию, Альхену придется объясняться с условным Косяковым-Перекосиным. А ему, как мне кажется, даже доказать, что дважды два – четыре, очень проблематично. Был бы человек, а за что посадить – найдется. Так что при неблагоприятном раскладе переместится сотрудник музея из своей тесной клетки, пропахшей тушеной капустой, в не более просторную и такую же «ароматную» камеру. Но при сходстве внешних параметров разница между двумя помещениями, конечно же, колоссальна. Товарищ все эти печальные перспективы быстро просек и стал страстно хвататься за мои верхние конечности. Лишь бы отвлечь меня на любовь-морковь, только бы любознательная дамочка позабыла о пропавшей из альбома странице и сосредоточилась на незатейливой, но страстной провинциальной любви!