Никакие просьбы и слезы не помогли. Сожалел о таком исходе не только я. Сожалели мои друзья красноармейцы-комсомольцы – курсанты. Очень сожалел и начальник школы, у которого я был, по его оценке, безупречным адъютантом.

8 апреля 1945 года в штабе полка мне было выдано предписание: отбыть в распоряжение Кед айнского уездного военного комиссариата Литовской ССР. Вместе с этим предписанием мне выдали бесплатный воинский проездной билет, сухой паек на трое суток и талоны для получения продуктов питания на военных продпунктах в пути следования.

На следующий день с большой грустью простился с родной снайперской школой и отправился в пункт назначения. Поезд Челябинск-Москва довез меня до столицы. А затем – я отправился в Литву. Правда, в Минске, по просьбе женщины-попутчицы, возвращавшейся из эвакуации с большим багажом, я сошел с поезда и сопроводил ее домой – в Барановичи. Затем отправился в Вильнюс, а оттуда – поездом местного сообщения – в Кедайняй.

…До победоносного окончания Великой Отечественной войны оставалось 25 дней, но в Литве беспокойная жизнь, полная каждодневных опасностей, продолжалась весь 1945 год, да и в 1946-м. Возбудителем беспокойства был антисоветский национал-бандитизм. Он создавал весьма напряженное положение во многих районах Литвы, в том числе и в Кедайнском уезде, и на соседних с ним территориях.

Первый месяц я прослужил в спец-взводе при уездном военном комиссариате, обеспечивавшем безопасность уездных органов возрождавшейся Советской власти, а также уездного комитета ВКП(б) и комитета комсомола. Они прежде всего являлись объектами бандитских нападений.

Вскоре выпала мне командировка за «личным делом» одного из генералов, уроженца города Димитрова Московской области. Это совпало с Днем Победы. Об окончании Великой Отечественной войны я узнал в пути, на стоянке в Минске. Вместе с фронтовиками, оказавшимися в вагоне поезда, отметили День долгожданной Победы традиционными «сто граммами».

После возвращения из этой командировки, по просьбе руководства Кедайнской дистанции пути и строительства Литовской железной дороги, согласованным с руководством Каунасского отдела КГБ, я был направлен на кадровую работу в должности начальника паспортного стола дистанции. Там и прослужил до конца 1945 года.

В условиях дикого разгула национал-бандитизма в Литве это был весьма важный участок работы: ведь речь шла о кадровом потенциале такого важного «нерва» жизнеобеспечения, каким была железная дорога.

Вскоре я был избран секретарем комитета комсомола дистанции. Комсомольцы были моими самыми главными и верными помощниками в изучении кадров. Двое из них – истинные корчагинцы – Алексей Волгин из Жеймы и Николай Кудряшов из Ионавы – были зверски убиты «лесными братьями».

Опасность ни на шаг и ни на час не оставляла и меня. Поэтому с автоматом я не расставался…

Однажды вечером я сидел за рабочим столом. Вдруг раздался выстрел из соседней комнаты. Пуля, взорвав поверхность кухонного стола за моей спиной, разнесла в дребезги стопку тарелок. Это изменило траекторию ее полета. Просвистев рядом с моим правым ухом, пуля засела в оконной раме.

Утром следующего дня я вытащил ее из рамы и потом долго хранил в своем бумажнике, пока где-то не потерял…

Оказалось: два молодых офицера, служивших в военкомате, жившие в соседней комнате, пригласили к себе двух девиц – дочерей местного священника. Воспользовавшись пистолетом одного из офицеров, показывавшего как им пользоваться, одна из них тут же пустила его «в дело». Вскоре выяснилось, что обе девицы входили в состав подпольного уездного «антисоветского центра», – они были арестованы. А офицеров перевели на службу в местный гарнизон.

Это только один из опасных эпизодов, которые часто случались во время моей восьмимесячной службы в Кедайняе.

С национал-бандитизмом в Литве удалось справиться лишь после того, когда из наиболее пораженных им районов, население в массе своей было переселено временно на Урал. Эта мера тогда оказалась не просто вынужденной, но и весьма эффективной.

В декабре 1945 года, по состоянию здоровья я был уволен со службы и отправился на место жительства в Таганрог. В переводе на русский «Таган на Рогу» означает «Костер на мысу». Название это сохранилось с далеких времен. Когда местные рыбаки уходили в море на промысел, а домой возвращались, как правило, поздней ночью, – их семьи разводили на высоком берегу костер. Завидев его, рыбаки радостно восклицали: «Таган на рогу» и приставали к родному берегу.

Впоследствии, на месте рыбацкого поселения был заложен город, за которым и утвердилось название – Таганрог…

Учитывая мой опыт комсомольской работы, Орджоникидзевский райком ВЛКСМ Таганрога направил меня на должность секретаря комитета комсомола школы ФЗО-21, а год спустя – на такую же должность в ремесленное училище № 15.

В составе учащихся, среди фабзаучников и ремесленников, преобладали бывшие беспризорники, воспитанники детских домов и детприемников, нередко с уголовным прошлым. Но за короткое время их воспитания на образах Островского-Корчагина и юных героев Великой Отечественной войны почти все они стали комсомольцами. Более того, именно эта категория составляла боевое ядро комсомольской организации.

В школе ФЗО-21 обучалось 150 человек. В ремесленном училище № 15 – более пятисот. В массе своей, это были инициативные ребята, легко откликавшиеся на любое хорошее дело. Комсомольская жизнь бурлила в полную силу. Оба учебные заведения готовили кадры рабочих профессий (токарей, слесарей, котельщиков и т. п.) для Таганрогского завода «Красный котельщик».

…Семь десятилетий прошло, как я расстался с ними, а в памяти живут те незабываемые двадцать месяцев комсомольской жизни в Таганроге.

…Ростовский обком ВЛКСМ также максимально использовал мой комсомольский опыт для проведения семинаров секретарей первичных комсомольских организаций в городах и районах Дона. Мне удалось побывать во многих местах, начиная от ближних к Таганрогу Мясниковского, Матвеево-Курганского и Куйбышевского районов, – до далеких Заветинского и Сальского.

…Видимо, «перестарался». И недуги свалили меня на лечение в Ростовский госпиталь инвалидов Отечественной войны. А после – на долечивание в Таганрогский санаторий имени Гордона. Там судьба свела меня с удивительным человеком, которого я по праву поставил в один ряд с известными героями-корчагинцами разных поколений.

На пороге санаторной палаты меня встретил крепко и ладно сбитый молодой мужчина в черных очках. Они имели чисто декоративный характер. Когда он снял очки, я увидел глубокие гнезда без малейшего присутствия каких-либо следов глаз.

– Андрей Кузьмич Фролов, – представился он.

В первый же вечер я узнал от Андрея Кузьмича, как он лишился зрения. Произошло это на фронте в годы Великой Отечественной войны.

В тот день, в ожесточенном бою с фашистами в лесном массиве, оборвалась жизнь многих однополчан. Андрей обнаружил опасность слишком поздно: в тот момент, когда вражеский автоматчик, укрывшийся за деревом, уже нажал курок. Пуля выбила оба глаза и продырявила переносицу. Кровь хлынула по всему лицу…